Головная боль генерала Калугина, или Слава для Славы. Наталия Романова

а дочь самого Калугина. Как превратишь её в ручного хомячка. Хомячка, сука! И как на всякий случай снимешь на камеру то, что должно было происходить здесь, чтобы использовать, если «хомячок» окажется не слишком сговорчивым.

      – Господи… – отшатнулась Слава, сжимая заледеневшими руками горло.

      Казалось, загорелось всё тело, её затрясло одновременно от холода и жара. Тело покрылось гусиной кожей, руки затряслись, словно в лихорадке, она начала задыхаться. Стены закачались и начали рушиться на неё многотонной массой. Тошнота поднялась и выплеснулась прямо на белый ковёр из натуральной шерсти.

      Голову обхватило кольцо невыносимой боли, которая перетекала в переносицу, лишая возможности вдохнуть, в грудь, не позволяя выдохнуть, в солнечное сплетение, доставляя неописуемую боль.

      – Ты просчитался, Царёв!

      Голос Игната был последним, что осознанно услышала Слава.

      Дальнейшее она никогда в жизни не пыталась вспомнить. Слишком больно, слишком невыносимо, слишком слишком. Никакое живое существо не желает вспоминать, как живьём с него сняли кожу.

      Вот и Слава не желала. Не любила. Не могла. Не хотела. Нет!

      Помнила лишь разговор Игната по телефону с каким-то Славой… и что на аватарке «Славы» была фотография беззаботно улыбающегося Вячеслава Павловича Андронова.

      Глава 2

      Ночь Слава провела в квартире Игната, под утро улизнула, не оставив ни записки, ни сообщения. Невозможно было видеть непривычно деликатного, говорящего, как по минному полю ступающего, брата. Шуру – его жену, поглядывающую с жалостью и болью, которую скрыть не могла. Не умела притворяться.

      Приехала к себе в однушку на окраине города, завернулась в одеяло, попыталась заснуть, сон не шёл. В голове проносились картинки встреч с Сашей, как в цветном, без устали крутящемся калейдоскопе.

      Странным было то, что боли от любви она не чувствовала, или боли было настолько много, Слава была так полна ею до краёв, что отделить одну от другой не выходило.

      Вот – боль разочарования. Вот – тоска по любимому. А вот – ужас унижения. Чувства смешались, перепутались, переплелись в тугой, ядовитый, бесконечно шипящий, отвратительный комок, вызывающий точно такую же бесконечную тошноту.

      Четыре дня она не выходила из дома, правда, на телефонные звонки Игната отвечала. Понимала, если не ответит хотя бы раз – двери взломает толпа добрых молодцев, брат церемониться не станет, если заподозрит неладное.

      Забилась в угол, как дикий зверь, попавший в капкан, и с остервенением грызла собственную лапу, чтобы выбраться, вырваться, впустить в туго стянутые лёгкие глоток свежего воздуха.

      Ничего не выходило, шипение слышалось всё громче, ядовитые твари прогрызали дыру не только в сердце, но и в душе, разуме, во всём, чем была Слава, из чего состояла… Ночью на пятые сутки, проведённые почти без сна и еды, Слава почувствовала, что сходит с ума – форменным образом, на самом деле.

      Необходимо было что-то делать, каким-то образом скинуть с себя груз, который