Повесть о Сонечке. Марина Цветаева

Доррит – в долговой тюрьме, и Копперфильдова Дора со счетной книгой и с собачьей пагодой, и Флоренса, с Домби-братом на руках, и та странная девочка из «Общего друга», зазывающая старика еврея на крышу – небыть: – Montez! Montez! Soyez mort! Soyez mort![14] – и та, из «Двух городов», под раздуваемой грозой кисеею играющая на клавесине и в стуке первых капель ливня слышащая топот толп Революции...

      Диккенсовские девочки – все – были. Потому что я встретила Сонечку.

      Сонечкина любовь к моему дому был голос крови: атавизм.

      (Диккенс в транскрипции раннего Достоевского, когда Достоевский был еще и Гоголем: вот моя Сонечка. У «Белых Ночей» – три автора. Мою Сонечку писали – три автора.

      Как ей было не суметь – Белых Ночей?!)

      Приходила я к ней всегда утром, – заходила, забегала одна, без детей. Поэтому ее комнату помню всегда в сиянии – точно ночи у этой комнаты не было. Золото солнца на зелени кресла и зелень кресла в темном золоте паркета.

      – Ах, Сонечка, взять бы вас вместе с креслом и перенести – в другую жизнь. Опустить, так с него и не сняв, посреди Осьмнадцатого века – вашего века, когда от женщины не требовали мужских принципов, а довольствовались – женскими добродетелями, не требовали идей, а радовались – чувствам, и во всяком случае – радовались поцелуям, которыми вы в Девятнадцатом году всех только пугаете.

      Чтобы с вашего кресла свешивались не эти вот две квадратных железных необходимости, а – туфельки, и чтобы ступали они не по московскому булыжнику, а – вовсе не ступали, чтобы их подошвы были – как у еще не ходивших детей.

      Ибо вы (все искала вам подходящего слова – драгоценность? сокровище? joyau? bijou) – Kleinod![15] и никто этого в Москве Девятнадцатого Года – не видит, кроме меня, которая для вас – ничего не может.

      – Ах, Марина! Мне так стыдно было перед ним своих низких квадратных тупоносых ног!

      Перед «ним» – на этот раз не перед Юрой. Сонечка в мою жизнь вошла вместе с моим огромным горем: смертью Алексея Александровича Стаховича, в первые дни его посмертья. Кто для меня был Алексей Александрович Стахович – я уже где-то когда-то рассказывала, здесь дам только свои неизданные стихи к нему:

      Хоть сто мозолей – трех веков не скроешь!

      Рук не исправить – топором рубя!

      О, сокровеннейшее из сокровищ:

      Порода! – узнаю тебя.

      Как ни коптись над черной сковородкой —

      Все вкруг тебя твоих Версалей – тишь.

      Нет, самою косой косовороткой

      Ты шеи не укоротишь!

      Над снежной грудой иль над трубной сажей

      Дугой согбен – все ж гордая спина!

      Не окриком, – все той же барской блажью

      Тебе работа задана.

      Выменивай но нищему Арбату

      Дрянную сельдь на пачку папирос —

      Все равенство нарушит – нос горбатый:

      Ты – горбонос, а он – курнос.

      Но если вдруг, утомлено получкой,

      Тебе дитя цветок протянет – в дань,

      Ты так же поцелуешь

14

Поднимайтесь! Поднимайтесь! Умрите! (фр.).

15

Сокровище (фр. и нем.).