Перелистывая годы. Анатолий Алексин

снайперском глазе художницы еще был и слух певицы, это выглядело бы излишеством, – сказал как-то Виссарион. – Другое дело – мое дилетантство…» Он словно бы себя не щадил. Или украшал скромностью.

      Судьбу портретистки Кате предрекали отменную. «Она все про нас знает!» – глядя на портреты ее кисти, восхищался Виссарион. Будто сам и не стремился в художники.

      В тот день Виссарион позволил себе не подключаться к общему патриотическому настрою, а спел любимый Гришин романс «Уж не жду от жизни ничего я…». Мало что изведав, младший сын воспринимал свою жизнь, как минувшую. И к ужасу, не ошибся. Хотя, может быть… как раз после, не на грешной земле, не здесь…

      На проводы младший сын не смог бы успеть. И находчивый Виссарион романсом как бы обозначил его присутствие…

      «Если бы Борис обождал, если б не напросился на тот новый аэродром возле границы!» – без конца повторяла его невеста, так невестой и оставшаяся. На проводы она, как и Гриша, не успела примчаться… из какой-то мирной командировки, которая в день прощания представлялась уже никому не нужной, смешной. Но невеста Борина не смеялась, а твердила тогда и потом: «Если бы он обождал!» Та фраза сделалась приметой ее сумасшествия: «Если бы он обождал!»

      «Если бы не тот аэродром, возле границы, – думаю я сейчас, – он не попал бы в котел, в окружение… в плен!» Но война окружила его и загнала в лагерь. Мог ли сын мой представить себе, что не успеет подняться в небо? Что самолет его разбомбят на земле? Что истребители наши станут как бы истреблять своих же пилотов, ибо запоздало окажется, что они непрочны, будто фанерные, и азартно воспламеняются? Мог ли мой Боря вообразить, что главнокомандующий скомандует числить его предателем? Как и остальных пленников. Защитники-предатели, предатели-герои…

      Победа, освобождение… Те слова представлялись неразлучными близнецами. И вот свершилось! Освобождение началось.

      Из лагерей Гитлера невесть как выживших пленных переправили в лагеря Сталина. И моего старшего сына тоже… Тогда младший мой сын объявил голодовку. Безмолвный, покорный Гриша… Который более всего покорен был справедливости.

      Кто-то, по команде всполошенно примчавшийся, объяснил Грише:

      – Брату вы не поможете.

      – Почему?

      – Потому что его уже нет. Внезапно заболел и скончался… Инфекцию занесли из немецкого лагеря. Это была диверсия!

      – Тогда я буду голодать, пока не выпустят остальных. В память о брате.

      Это нарушало законы монастыря, куда, как известно, со своим уставом входить возбраняется. Настоятель тоже принялся наставлять согласно своему положению:

      – Лишать себя жизни грешно.

      – А чтоб спасти многие жизни?

      – Грехом не спасешь.

      Чтобы не подводить настоятеля – Гриша не подводил никого! – мой сын умер. Не от голода, не от физического бессилия, а от бессилия что-либо изменить. И с горя…

      Грише