Терра. Дария Беляева

да не совсем. Это сердце загрязнилось. Про лис вот еще знал, что они живут, как короли, все в политику суются, то явно, то тайно, обманывают, интригуют, чтобы уберечь людей от дурного. Говорят, и ядерную войну они предотвратили, но может и херня, бают, может.

      Все такие классные, серьезные. А кто ж подъезды моет?

      Мэрвин о своем о чем-то трещал, я и слушать не стал.

      – Боря!

      – Что?

      – Ты чуть с лестницы не упал.

      – Это от головы.

      Крепкие мы уже стали друзья, с ним можно было не бояться, что правда упаду.

      Жил Мэрвин на пятом этаже, я это понял даже до того, как мы поднялись, – запахло кровью. Человек бы не учуял, а я все понял еще за пролет до нужного этажа.

      Вспомнилось мне мгновенно: я так долго не спал.

      Глянул на Мэрвина, а у него синяки под глазами и такая бледность смертная.

      – Слушай, а можешь потом ватку кровавую не выбрасывать? – спросил он.

      – Да могу, чего там.

      В дверь он звонил долго, пока не послышалось сварливое английское «иду, иду». Открыв дверь, мама Мэрвина тут же перешла на польский.

      Она была рыжая, фигуристая, по ее лицу сразу был виден крутой нрав – но обаятельная – невероятно, как нос морщит, как улыбается. Кожа у нее была молочно-белая, а тело – подтянутое, с соблазнительными изгибами. От нее пахло дешевым парфюмом, запах шел главным образом от лобка, вместе со всем женским.

      Выглядела она будто вечно голодна, что-то хищное было в разрезе ее глаз и в том, как с ее губ срывался этот шипящий польский. На ней был только атласный халатик, и она совершенного этого не стеснялась, тряхнула густыми волосами, глянула на меня хитрым глазом.

      – Ванда.

      Была она совсем молодая, и не скажешь, что она Мэрвинова мамка, может сестра.

      – Привет, я Боря.

      – Друг Мэрвина, – сказала она по-русски с заметным акцентом. – Я знаю.

      Рука ее быстро коснулась моей головы, на ногтях у нее я заметил обгрызенный золотистый лак, совсем уж девчачьи лапки у взрослой все-таки женщины. Она была как тряпичная кукла, которой по ошибке пришили не те части – гладкие, детские руки с обкусанными золотистыми ногтями.

      – Бедный малыш, – сказала она и добавила что-то на польском, так быстро, что я совсем не разобрал.

      Она отошла от двери, впустила нас и скрылась в комнате.

      Квартира была бедная, но все-таки скорее чистая. Запах крови, без сомнения ощутимый всеми не совсем людьми в округе, перебивал (да не до конца) оглушительный аромат благовоний. Под батареей стояли чисто вымытые банки – десяток, может.

      Всюду была развешана одежда, даже на кухонном столе лежало какое-то блестящее платье. Со стен на меня смотрели прекрасными глазами всякие безупречные Девы Марии, изумительные, с прозрачными, крупными слезами. Не иконы – картины, но очень важные. На одной из таких картин я увидел отпечаток красной помады, след прикосновения в минуту отчаяния или надежды.

      Мэрвин затолкал меня в ванную, совсем уж тесную, с маленьким, замазанным