Заступа: Все оттенки падали. Иван Белов

дома, садись.

      – Спасибо. – Устинья присела напротив упыря, страх понемногу ушел. – Говорила: ночью не приходи. В прошлый раз соседка увидела, распустила слух, будто Степка Кольцо ко мне шастает.

      – А Степка не шастает?

      – Ты пошто пришел? – проигнорировала Устинья скользкий вопрос.

      – Соскучился.

      – Угу, дура я.

      Рух откинулся на спину, посмотрел пристально и сказал:

      – Очень давно, в той еще жизни, гадала мне знахарка одна. Счастья обещала воз, богатство, любовь. Радовался, верил. А оно вона как вышло.

      – Пожалеть тебя? – фыркнула Устинья, не понимая, куда клонит упырь.

      – Можно и пожалеть, я до ласки ух какой жадный. А лучше погадай мне, Устинья, слыхал, мастерица ты кости кидать. Кстати, чьи? Запойного пьяницы-самоубивца? Они вроде самые верные. Или бычьи?

      – У младенчиков кровь выпиваю, а костями в кружке бренчу. – Устинья напряглась.

      – Марью таким макаром сосватала мне?

      – Ах вот ты приперся чего. – Устинья взгляда не отвела. – Дело мое, кого я сосватала, тебе какая беда?

      – Не люблю, когда мной играют. Очень от этого злюсь, – признался Рух.

      – А кто играет? – загорячилась Устинья.

      – Не знаю, но обязательно выясню. А пока с тебя спрос. Слухи дошли, Иринку свою хочешь за Ваньку Шилова выдать, вот Марью и спровадила мне.

      – Кто сказал? – Устинья побелела.

      – Ну мало ли кто. Люди. Я, знаешь ли, общительный, умею развязывать языки.

      – Врут люди твои, – вспылила знахарка и осеклась, боясь разбудить спящую дочь. – Чтобы я ягодку мою за Ваньку Шилова отдала? Кобелюку паршивого? Да ни в жисть! Не дай Бог с семейкой их породниться.

      – И то верно, не пара он Иринке твоей, я сразу так и подумал. – Рух искоса посмотрел на спящую девку. – Красивая она у тебя, кровь с молоком, может, отдашь за меня, чтобы свиньи хорошо поросились и злой неурожай миновал? Так ты вродь нагадала? Я возьму.

      – Нет, – вскинулась травница.

      – А чего, в женихи не гожусь? Рылом не вышел? – Рух оскалил клыки, приоткрыв лепестковую пасть. Устинью передернуло.

      – Наврала я. – Она инстинктивно прикрыла дочку собой, так наседка закрывает цыпленка, увидев ястреба в небесах. – Набрехала и про поросей, и про неурожай. Кости всякое показали, а я додумала.

      – И зачем?

      – Не моя тайна. – Устинья отвела взгляд. – Уходи, Бучила, не мучай. Все равно не вышло у нас.

      – Не скажешь?

      – Не скажу.

      Рух помолчал, задумчиво поскреб черным ногтем стол и проговорил:

      – Пятнадцать весен тому, к воротам Нелюдова прибилась бродяжка – голодная, босая, окровавленная, раздетая, с умирающим младенцем в слабых руках. Свалилась в канаву у ворот, просила еды. Лохмотья на спине разошлись, и все увидели – женщина клеймена как скотина. Крест в круге, знак московского патриарха. Ведьма. Люди хотели камнями забить. Помнишь, Устинья, кто их остановил? Помнишь, кем была