Тени вечерние. Повести. Александр Любинский

Он весь отяжелел, набряк; сидит, опираясь на палку. Глаза под полуприкрытыми веками почти не видны. Дряблая кожа пустыми складками висит на щеках. Достает платок, громко отхаркивается.

      – Так–так, – и повторяет, – так–так…

      Но вдруг прежняя улыбка кривит губы, а глаза твердо и зорко вглядываются в собеседника.

      – Дожил до времечка. Единственный способ напомнить о себе – пригласить на похороны!

      Смеется хрипло, стучит раздраженно палкой по полу.

      – Простыл. Сквозняки замучили…

      …Видишь ли ты его зимой двадцать первого года? Он сидит на корточках у тусклого огня, кутаясь в драный шарф; покашливает. О чем он думает и думает ли вообще? Чем жива душа его в распухшем от голода теле? Пламя завораживает, гладит лицо мягкими теплыми лапками. Когда нежность их ослабевает, он тянется к темной груде бумаг на полу – отрывая обложки (они плохо горят), торопливо насыщает маленького ласкового зверя. И ему кажется, что не было и не будет ничего блаженнее этих минут… Они перетекают – одна в другую, а мысль, пробудившаяся в их глубине, остается, стремительной тенью скользит по минутам–волнам.

      Он спохватывается, начинает кружить по комнате, пытаясь утишить тревогу. Но она снова здесь, и снова щеголеватый приват–доцент Московского университета идет к дверям и, в последний раз оглянувшись на свое отражение в зеркале, с испугом и недоумением встречается взглядом с заросшим колючей мелкой бороденкой человечком неопределенных лет. Тот подмаргивает ему; скривившись, натужно кашляет, сплевывая в огромный, черный от грязи платок. Приват–доцент отстукивает торопливую дробь по железным мосткам, но вместо того, чтобы направить легкий бег к назначенному месту под тентом, шарахается к буфету, проглатывает пару стопок и, слегка захмелев, сидит, ероша тщательно уложенные волосы… А вдруг – не было того человека в зеркале: была лишь фотография самодовольного франта с изумленно–вопросительным взглядом на выхоленном лице?

      Он пробился сам и давно уже не чужак на этой палубе. Союз с очаровательным существом под тентом должен еще больше упрочить его положение. Но вот, огромная тоскливая тяжесть навалилась на него; чувствуя, что еще минута, и будет проиграно все с таким трудом нажитое, он не может заставить себя оторваться от стула!..

      Человек у печурки прислушался; подойдя к двери соседней комнаты, приоткрыл ее. Вскрикивал бессвязно женский голос в темноте и уходил в тяжелое прерывистое дыханье. Это было – невыносимо, и человек, припав к дверному косяку, беззвучно плакал, словно рыба, заглатывая воздух сухими губами…

      Он все–таки поднялся, направился нетвердыми шагами на корму, нашел ее, напряженную, деланно–оживленную, готовую самозабвенно и истово творить вековечный ритуал любви, и поддался требовательной силе ее. А ночью, чтобы не спугнуть чужого ровного дыхания, осторожно вылез из –под одеяла, выпрямился; тихонько переступая босыми ногами, приблизился к зеркалу. Сутуловатый, впалогрудый, с устало болтающейся между ног култышкой, стоял – тот, испуганно глядя в его зрачки, и вдруг, перегнувшись пополам, закашлялся, а женщина забормотала и заворочалась