Похвалы из-за грани (цы). Татьяна Ретивова

исходя из предпосылки, что существует вечный Другой, но этот Другой рассыпается в различных слоях внутреннего мира. Ведь, в конце концов, если заняться изучением генеалогии богов, то вскоре наверняка обнаружишь, что, несмотря на множество поколений, прошедших с эпохи Геры до троянской войны, музы все-таки не предшествовали поэзии. Они появились лишь тогда, когда поэзия стала проявляться сама в различных жанрах. Вначале был дельфийский оракул, и Сивиллы проповедовали гекзаметром. В этом и заключается пророческая суть поэзии. Тогда не было никаких стоящих муз, музы стали необходимыми только тогда, когда была утрачена пророческая суть поэзии.

      А я стремилась вернуться к до-музовскому вдохновению. Возможно потому, что самая моя сокровенная муза и была тем голосом, которого больше нет. «Моя муза ушла, и с ней вместе пропал и голос…» В отсутствие такого голоса, что удерживал мое внимание так долго, я, наконец, обнаружила, что все рассыпалось калейдоскопом множества других, и что можно найти свою музу в чем угодно. В листке травы! В самом деле, что же это за Другой, чем не некий Святой Дух или София Премудрость Божия, проницающая всея? Деревянная доска с изображением деяний апостолов – это ведь метонимический образ действительности. В соборе, Другой – это дух для женщин и душа для мужчин. Логос в последнем случае и вечная, не определенная женственность в противном. Как писал Юнг: «Тогда как перед взором мужчины плывут четкие очертания в соблазнительном виде Цирцеи и Каллипсо, дух лучше выразить как рой летучих голландцев или неизвестных бродяг с моря, который невозможно ухватить, который находится в постоянном бурном движении». (Из «Аспектов Женственности».)

      Другими словами, хранители порога сознания или музы. Обе половинки, возможно, встречаются только в некоем алхимическом mysterio conjunctium. Поэзия тогда становится какой-то прогулкой на перекладных без конечной цели. Поездкой просто ради поездки без мысли о том, доходит ли сообщение до нужного адресата.

      Но меня волновало ещё некое состояние раздвоения, будто я разорвана пополам.

      Холодная война была для меня удобным фоном для собственной диалектики и случайных проявлений туч летучих голландцев. Казалось, что с окончанием холодной войны пройдет и эта внутренняя диалектика. Ан нет, выяснилось, что пропасть раздвоенной личности стала ещё глубже и приняла океанские пропорции. Она угрожающе расширялась и стремилась превратиться в хронический лейтмотив. Мне нужно было разузнать и выяснить источник этого разрыва. Мне стало ясно, что в каком-то пифическом плане, этот разрыв в моей душе гораздо глубже, чем любой из тех, что были за прошедшее тысячелетие. Он кажется коренится в какой-то застарелой ране с незапамятных времен. Мне подумалось, что это зеркальное отражение греко-римской двойственности, когда Россия унаследовала византийские ценности, которые волей-неволей основывались на Греции, а англосаксонский мир получил в наследство игру на скрипке, в то время как Рим полыхал и рушились все его атрибуты. Платоново наследие.

      Юнг пишет: «Точно так