У светлохвойного леса. Екатерина Константиновна Блезгиева

и в делах соизволь преуспевать ради нашего спокойствия и здравия телесного.

      – Да неужто я не способствую делам вашим, батюшка? – проговорил Николай уже весьма бодрым голосом, потому как сон его был безвозвратно изгнан батюшкиным ворчанием.

      Старик поправил пояс на темном халате и, слегка улыбаясь, что случалось крайне редко с Геннадием Потаповичем, объяснил:

      – То, что ты на базары, на рынки и к разным важным господам ездишь – это ты не нам способствуешь, это ты себе семена дальнейшей сладкой жизни сеешь… Ежели она у тебя будет сладкой, конечно же. Нам с маменькой от этого особо проку нет. А вот ежели бы ты соизволил встать хотя бы со вторым петухом да хоть немного к хозяйству приладиться, которое, не грех сказать, тоже будет полностью тебе принадлежать, то польза бы была, а родителям – какая-никакая капля покоя.

      Николай ничего не ответил на сие заявление отца, а лишь прикрыл немного бледные веки и, положив руки за голову с растрепанными каштановыми волосами, задумался то ли о папенькиных словах, то ли о чем-то своем.

      Геннадий Потапович и вовсе посветлел весь:

      – Ладно, сын, вставай давай уж, полно спать. – И, подмигнув, направился к двери.

      – И вам, папенька, доброе утро, – закатывая глаза, промолвил вслед отцу Николай.

      – Доброе, сынок, доброе, – проговорил старик, будучи уже почти за дверью. – А за молитвы – спаси, Господь! – заглянув вновь в комнату и слегка улыбаясь, проговорил он и, перекрестив чадо, удалился.

      Николай потянулся и резким рывком сел на кровати. Он посмотрел на громоздкую деревянную дверь, за коей только что скрылся вроде и строгий, но столь любимый тятенька. Отец был таким, сколько себя помнил Николушка. Вначале поворчит, понаказывает, понаставляет, а потом и приласкает. Николай впервые за уже завершающееся утро сладко вздохнул и, мягко улыбаясь, произнес:

      – И тебя спаси, Господь, папенька…

      Затем, встав с кровати, он несколько раз нагнулся, дабы тотчас разогнать манящие остатки сонливости.

      Наконец, полностью изгнав все искушения многоспания, Николай Геннадиевич, все еще будучи в ночных рубахе и штанах, приблизился к окну. Его спальня располагалась на втором этаже, к востоку от солнца. Внимательно вглядевшись в мир, что был за окном, Николай внезапно почувствовал такую тоску внутри и безнадежность… Ему в какой-то момент показалось, что вся жизнь проходит мимо него, так бессовестно и скоротечно. Его ни капли не утешало, что он – будущий купец, человек образованный, что ему нет нужды, прогибая спину под помещика-тирана, который наверняка окажется именно тираном и мучителем, работать за кусок хлеба, если помещик еще соизволит его пожаловать. Николаю вдруг показалось, что все его старания: прилежное обучение в академии, купеческие деяния, когда-нибудь превратятся в бесплодные мгновения, которые улетучатся так же, как улетает прошедшее, настоящее и будущее время. И будут ли в этих ускользающих мгновениях сцены счастья и наслаждения? Будет ли удовлетворенность жизнью? Николай вдруг немного обозлился