Под теми же звездами. Андрей Ренников

газет, не любят злобы дня и стараются или заинтересоваться каким-нибудь допотопным человеком или какой-нибудь планетой, откуда свет к нам идет тысячи лет. И если вы решились так ясно высказаться насчет газетной работы, то я могу со своей стороны сказать, что боязнь ученого перед всем современным, перед злобой дня – эта боязнь основана просто на недостатке душевной энергии и на самолюбивой боязни перед сложностью жизненных вопросов. Этими чертами: боязнью жизни, чрезмерным честолюбием и леностью в действиях – и отличаются, по-моему, обыкновенно ученые.

      – Это хорошо! – захохотала Елизавета Григорьевна. Никитин слегка нахмурился, Коренев густо покраснел, но выразил на лице снисходительное презрение.

      – Хо-хо-хо! – сухо рассмеялся он деланным неестественным смехом, стараясь унизить этим своего собеседника, – вы, нужно сознаться, очень решительно судите об ученых. Можно подумать, что вы сами были в этой среде! Только позвольте мне внести в наш разговор маленькую поправку: видите ли, свет ни с одной планеты не может идти тысячи лет; вы, наверно, хотели сказать со звезды, а не с планеты, не так ли? Возможно, что газеты не делают никакого различия между планетами и звездами, но мы, ленивые и самолюбивые теоретики, мы это различие делаем. Да-с.

      Коренев самодовольно рассмеялся и с победоносным видом посмотрел на Нину Алексеевну. Та всё время попеременно краснела и бледнела, поглядывая с испугом то на Коренева, то на Кедровича. Поэтому взгляд Коренева был встречен ею с сильной укоризной и хмурым выражением лица. Чтобы как-нибудь уничтожить щекотливость возникшего положения, Нина Алексеевна хотела было обратиться к Кедровичу с посторонним вопросом, но, на ее счастье, к их углу подошел Алексей Иванович, ведя под руку Шпилькина-Иголкина.

      – Господа, у вас здесь, кажется, идет оживленная беседа? – спросил Зорин, приветливо улыбаясь и поглядывая попеременно то на дочь, то на Кедровича и Елизавету Григорьевну.

      – Да, у нас здесь был принципиальный разговор, – отвечал с легкой улыбкой сожаления Кедрович, кидая многозначительный взгляд на Нину Алексеевну.

      – Ну, оставьте принципы, господа, – весело проговорил Алексей Иванович, чувствуя по улыбке Кедровича и по смущению всех, что здесь что-то неладно. – Михаил Львович, – обратился он к Кедровичу. – вы только что из редакции, кажется?

      – Да.

      – Есть что-нибудь новенькое?

      Хотя Алексей Иванович и не был сегодня дежурным, но он по привычке даже дома пользовался случаем узнать последние новости из редакции.

      – А вот я только что сдал статью о покойном Троадисе, – проговорил Кедрович, – мне удалось узнать очень много интересного из его интимной жизни, – добавил Михаил Львович, взглядывая на покрасневшего от зависти Шпилькина.

      – А вы много написали? – спросил Шпилькин-Иголкин.

      – Не особенно. Около 120 строк, кажется.

      – Я завтра буду писать тоже о нем, – заметил небрежно Шпилькин. – Я вечером узнал о смерти, но не считал необходимым отзываться