Театр тающих теней. Под знаком волка. Елена Афанасьева

Хочите, я заныкаю. У меня ваша деньга и докýменты будут. Вы завсегда за Покровским собором на Большой Морской, третий дом, в полуподвале забрать могёте. А то с этим… – перебирает черновики фальшивых денег, – таки в расход пустют!

      Савва машинально протягивает Марусе заплечный мешок, в котором Лёнька Серый обыкновенно деньги «куды надо!» носит, с пачками этих самых денег, из кармана потертого сюртучка, который справили ему на малине, достает немного «других» денег, бросает в мешок, с полочки над кроватью свои тетради и альбомы с коллекцией бабочек, отдает девице, лишь бы отстала, и продолжает рисовать.

      – А докýменты? – не унимается деловая Маруська. – Сховать надобно докýменты. Без их ноне никуда.

      Из-под плюшевой скатерти на столе он вытаскивает пустые бланки удостоверений, уже с печатью, кидает туда же, в мешок, и продолжает свой рисунок, на котором профиль Маруськи в центре горящего солнца уже дорисован, теперь Савва занят другими фигурами чуть в отдалении.

      – Пойду я, ВашБлагородь, чо ль?

      Савва машет – иди, не мешай!

      Маруся исчезает за дверью. Но уловить в наступившей тишине и зафиксировать на бумаге нахлынувшее на него состояние до конца не удается. Теперь уже Лёнька Серый, ворвавшись в комнату, не дает рисовать – допытывается: «пошто это краля с мешком от вышла? не скрала ли чего?».

      – Сам отдал! – отмахивается Савва.

      Лёнька Серый начинает в голос ржать.

      – Облапошили! Ободрали как липку! Обокрали тебя, Художник! Хоть фальшивую деньгу-то крале óтдал?

      Савва пожимает плечами.

      – Насколько мне помнится, да.

      – Несколько ему помнится! – передразнивает его Серый. И ржет пуще прежнего.

      Савва не обращает внимания на его хохот, рисует не отрываясь. Рисует пожар его любви, пожар войны, пожар, смешавший в один огненный всполох все его чувства – от отчаяния до невероятного счастья.

      Карандаш быстр и резок. Штрих. Штрих. Штрих. Готово. Не добавить, не убавить. Только поднести к тусклой лампе и посмотреть на просвет.

      Огонь пылающих губ. Тающие тени всех, расстрелянных на его глазах, от Антипки до Амория и женщины с проседью. И профиль Маруськи в центре.

      Единственно возможное завершение цикла.

      И в этот ли самый миг или много часов спустя – Савва счет времени потерял – дверь в воровскую малину выбивают.

      Пальба. Крики.

      – Нашли, легавые! Никак, краля твоя навела!

      Честный фраер, выхватывая пистолет из-за иконы с лампадкой в углу, во всю глотку орет:

      – Лёнька Серый не по зубам пархатым!

      Ногой выбивает заклеенное на зиму окно, кидает Савве старый армяк.

      – Тикай, Художник! Ты мне живым нужóн! Тикай! Опосля найду тя!

      И выталкивает в выбитое окно почти раздетого Савву, зажавшего в одной руке пойманный армяк, в другой свою картину с губами-солнцем и профилем Маруси в пылающем круге.

      В чужой жизни

      Даля

      Москва. Лет за десять ДО…

      Джой… Joy…