Уходящие из города. Эмилия Галаган

подали Олесе?! Обжимались там, как последняя ш-ш-ш…

      У бабушки потом очень сильно блестели глаза, и она весь день то и дело замирала столбом, прижав к груди сцепленные в замок руки. В том же году у маминой сестры родился ребенок и бабушка переехала к ней – помогать нянчить малютку. Олеська так ненавидела этого малютку, что… нет, она бы никогда никому не сделала ничего плохого.

      Она пообещала себе, что никогда никого не… Она не такая. Не такая, как…

      После того как мать первый раз побила ее, Олеся залезла под бабушкину кровать и пролежала там целый день. Она не хотела, чтоб мама видела, как она плачет. Она говорила себе, что больше не будет плакать. Никогда. Она так говорила себе всегда, когда плакала. Всегда, когда мать ее била. Била скакалкой. Олеська через нее прыгала совсем маленькой, вначале у нее не получалось, а потом стало все лучше и лучше… Получалось по-всякому: высоко, и низко, и даже со скрещенными ногами… А потом мать стала использовать скакалку иначе, чем это было задумано.

      В первый раз – за духи. Олеська брызнула на себя совсем немножечко, пару капель. Хотелось пахнуть, как мама. После побоев запах сирени она возненавидела на всю жизнь. «Цветы России». Мерзость.

      Каждый вечер мать накручивала волосы на бигуди. Волосы она красила в черный. Это старило, делало цвет лица желтее, но все-таки шло ей – душе ее подходило, а разве не главная цель всего, что делает женщина со своей внешностью, это стать наконец-таки похожей на свою душу?

      Мать рисовала себе ярко-красные губы, красила ресницы жирно, с комками. Рисовала стрелки. Разглагольствовала.

      – Надо выглядеть прилично, – говорила она. – Даже на необитаемом острове. Даже если тебя примется жрать крокодил, надо выглядеть прилично.

      Уж скорее она сама сожрала бы крокодила.

      Олеська стояла в углу комнаты, теребила подол и бросала на мать восхищенные взгляды. Она хотела быть такой, как мать. Очень хотела! Но когда Олеська украла мамину помаду и накрасила губы – из зеркала на нее посмотрело страшное лицо с раной вместо рта, – мать снова побила ее.

      Схватила за волосы, потом вытащила из комнаты в коридор, туда, поближе к кладовке, где лежала скакалка… Олеська, кажется (ее воспоминания были дерганые, конвульсивные, вспышкообразные; нельзя сказать точно, что было, чего не было, а что ей хотелось, чтоб было), пиналась и вырывалась.

      – Мама, мама, не надо! Мама, пожалуйста!

      Кажется, Олеська плакала. Кричала и плакала до того, как… мать всегда била по голому телу. Штаны с трусами спускала и била. Когда она била, Олеська не плакала. Ей было стыдно своей голой попы (она же не маленькая, не такая маленькая, чтоб ей вытирали зад; ей не хотелось светить голой попой).

      Стыд перекрывал боль в момент удара.

      Болеть начинало только после того, как она натягивала трусы.

      Олеська забивалась под бабушкину кровать и лежала там. Под кроватью было хорошо. Мама всегда мыла там пол очень тщательно. Она считала, что в доме не должно быть пыли. Нигде.

      Пару