Баллада Редингской тюрьмы. Оскар Уайльд

порой дневной.

      Под рокот мельничного колеса

      Взмывает жаворонок в небеса –

      Освобождаясь, будто из тенет,

      Росу с жемчужных паутин стряхнет.

      И нарушает тишь зеленой чащи

      Веселых коноплянок хор звенящий.

      Но год назад… Светлы воспоминанья:

      Италия, весенняя Кампанья, —

      Там солнцем напоенные цветы,

      Там яблоки свеченьем налиты…

      Весна пьянила. Средь курчавых лоз

      Я ехал, – череду метаморфоз

      В себе таили смуглые оливы

      И пинии, строги и горделивы.

      Был волен бег, и были сокровенны

      Мечты, – я имя древнее Равенны

      Твердил движенью в такт, пока закат

      Кармином не дохнул на небоскат.

      Я, как мальчишка, вздрогнул от намека:

      Там, за болотом с редкою осокой,

      Фигурных башен вычерчен узор.

      Вслед солнцу я рванул во весь опор.

      И прежде, чем был день усекновен,

      Я оказался у священных стен.

      II

      Как воздух глух! Не слышно даже эха

      Пастушьей дудки, пения и смеха,

      Ни гомона шалящей детворы.

      Мертво молчанье и мертвы дворы.

      Пустынный мир, печальный, бестревожный,

      Твои увещеванья непреложны,

      Как череда неспешных зим и лет,

      Для смертного, бегущего сует.

      Жить, погружаясь в траур мирозданья,

      Разведывать минувшие преданья,

      Раз причастившись от летейских струй, —

      Забвенье среди лотосов даруй.

      О Прозерпина, маковым дурманом

      Опоена, царишь на поле бранном,

      Оплакивая прах твоих сынов,

      Ушедших в мир, где не бывает снов.

      Но слава мертвых обернулась славой

      Твоею. О бездетная держава,

      Страна могил! Коленопреклонен

      Здесь всякий перед памятью времен.

      III

      Столп, возвышающийся над равниной,

      Он – мета одинокой и чужбинной

      Судьбы твоей, блистательный француз.

      Любви и славы краток был союз.

      В тебе играли мужество и сила,

      Но в горький час звезда твоя светила.

      Увы, Гастон де Фуа, ты проиграл.

      И под лазурнейшим из покрывал

      Покоишься. Камыш, склонивши копья,

      Подрагивает. Пурпурные хлопья

      Леандр в твою разбрасывает честь.

      Чуть северней, времен далеких весть,

      Стоит ветрам открытая гробница.

      Здесь некогда остготская столица

      Была. Ее король обрел покой

      В воздвигнутом дочернею рукой

      Массивном склепе. Но твердыня эта

      Патиной тления равно задета.

      Ты, Смерть, всем участь равную суля,

      Смешаешь прах шута и короля.

      Величественна слава их, однако

      В душе моей – ни отклика, ни знака

      Ни рыцарь не оставит, ни король.

      Ничтожною покажется юдоль

      Земная подле Дантовой могилы,

      А венценосцы – жалки и постылы.

      Из мрамора высокое чело,

      Глаза, на мир взиравшие светло,

      И страстно, и с мучительным презреньем.

      Уста, испепленные откровеньем –

      О преисподней и об Эмпирее,

      Миндалевидный лик, всего острее

      Запечатленный Джотто, скорбный лик, —

      Так Данте предо мной в тот день возник,

      В стране покоя, вдалеке от Арно,

      Где кампанила Джотто лучезарно

      Возносит крин в сапфировый простор.

      О Данте, боль твоя и твой позор

      Изгнанника – вот тяжкие оковы,

      Что преподнес безумный, бестолковый

      Мир, на тебя возведший клевету.

      А ныне на пустынную плиту

      Царица беспощадная Тосканы,

      Персты влагавшая в живые раны

      Израненного терниями лба, —

      Несет венец лавровый. И мольба

      Вернуть ей прах поруганного сына

      Вотще звучит. Тяжелая година

      Минула. Имя Данте полнит слух.

      Прощай! Покойся с миром, вольный дух.

      IV

      Уныние в заброшенном палаццо.

      Здесь эхо не захочет отозваться

      На