Полковник милиции Владислав Костенко. Книга 1. Петровка, 38. Юлиан Семенов

язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли, не так ли?

      – Вроде бы…

      – Жаль. Надо быть всегда искренним. Как Достоевский. По-моему, он самый искренний человек из всех искренних.

      – Он был жестоким.

      – Есть жестокость и жестокость. Важно, на чем она зиждется.

      – Можно ли оправдывать жестокость, Лев Иванович?

      – Можно. Восторгаются ведь Желябовым, Перовской и Кибальчичем, которые убили императора Александра Второго, а ведь он, по отзывам некоторых современников, был, я бы сказал, обаятельным человеком. Понимаешь? Жестокость Желябова была жестокостью правды во имя доброты.

      – А жестокость по отношению к человеку, совершившему глупость?

      – Какую глупость?

      – Просто глупость. Обыкновенную глупость.

      – Видишь ли, человек, совершающий обыкновенные глупости, либо психически нездоров, либо предельно эгоцентричен. По-видимому, надо очень четко и честно определять людские поступки, и тогда то, что нам кажется глупостью, может на поверку оказаться либо преступлением, либо узкомыслием. Узкомыслие в больших вопросах – также преступно. И в общегосударственных и в человеческих.

      – А если преступление рождено глупостью?

      – Оно так же ужасно, как и рожденное умом. Тут разница только в степени жестокости. Кстати, иной раз преступление, продиктованное глупостью, бывает более жестоким, нежели рожденное умом. И то, и другое должно быть наказуемо.

      – Но преступление не принесло никому никакого вреда.

      – Так не бывает. Преступление, даже не совершенное, а задуманное, уже породило преступника.

      – Вы учили меня честности в поэзии, Лев Иванович…

      – Не может быть честности в чем-то. Это не честность, если она частична. Честность должна быть генеральным качеством человека.

      – Лев Иванович…

      – Да.

      – Знаете, наверное, мир все-таки ужасно устроен.

      – Чепуха. Он устроен логично, а потому – прекрасно.

      – Логична геометрия, – сказал Ленька, – а что в ней прекрасного?

      – Мы же говорим о мире, а не о геометрии…

      – Лев Иванович…

      – Слушаю тебя…

      – Можно, я попью воды?

      – Конечно.

      Ленька ушел на кухню, и старик услышал, как он пустил воду из крана. Учитель знал, что Ленька всегда подолгу ждет, пока сойдет теплая вода и пойдет студеная, «из земли». Потом он услышал, как Ленька стал пить воду. Он пил ее прямо из-под крана, чмокая губами. Потом стало тихо, и только несколько капель звонко разбились в раковине.

      «А ведь это все какая-то дикость, – подумал Лев Иванович, – наваждение…»

      Этот не знает

      Тюрин – выпускник той школы, где учился Ленька, – сидел дома и чертил хитрый курсовой чертеж. Он услыхал протяжный звонок и пошел открывать дверь.

      – Кто там?

      – С Мосгаза.

      Он открыл дверь, впуская Костенко, и сказал:

      – Только извините, я в трусах.

      – В трусах – не в бюстгальтере, – ответил Костенко, – переживу.

      Тюрин