Талтос. Энн Райс

словно вслепую направился к нему и сел, все еще не глядя на Роуан.

      «А я ведь снова собираюсь причинить тебе боль», – подумала она.

      Роуан хотелось подойти к Майклу, поговорить с ним, еще раз обнять его. Поговорить так, как они разговаривали в тот первый день, после того как она пришла в себя и похоронила свою единственную дочь – единственную дочь, которую могла иметь, – там, под дубом. Ей хотелось с полной откровенностью открыть Майклу, что она чувствовала тогда, свою бесконечную любовь, бездумную и стремительную, без каких-либо опасений…

      Но после сказанных тогда слов все это казалось недостижимым.

      Роуан подняла руки и провела ладонями по своим волосам. А потом, совершенно машинально, потянулась к кранам душа.

      Под струями воды она, возможно, смогла бы все отчетливо обдумать – впервые за долгое время. Шум воды был нежным, горячие потоки восхитительными.

      Невероятное количество одежды в гардеробной поражало. И абсолютно сбивало с толку. Наконец Роуан нашла пару мягких шерстяных брюк. Это были старые брюки, которые она носила целую вечность назад в Сан-Франциско. Она надела их и просторный, тяжелый с виду свитер.

      Для весеннего вечера было довольно прохладно. И было очень приятно надеть снова любимые вещи. Кто, гадала Роуан, мог купить все эти милые платья?

      Она расчесала волосы, закрыла глаза и подумала: «Ты ведь можешь его потерять, и причины к тому будут, если ты не поговоришь с ним прямо сейчас, если ты не объяснишь еще раз, если ты не победишь собственный инстинктивный страх перед словами и не подойдешь к нему».

      Роуан отложила щетку для волос. Майкл стоял в дверях. Она не закрывала дверь ванной комнаты, пока купалась, и когда она посмотрела на Майкла, выражение его лица – спокойное, понимающее – принесло ей огромное облегчение. Она едва не заплакала. Но это было бы до нелепости эгоистично.

      – Я люблю тебя, Майкл, – сказала она. – Я могла бы забраться на крышу и кричать об этом. И я никогда не переставала тебя любить. Это были просто тщеславие и высокомерие; а молчание… молчание было нежеланием души исцелиться и набраться сил или, может быть, необходимым отступлением, которого искала душа, как если бы она была некой самостоятельной сущностью.

      Майкл слушал внимательно, слегка хмурясь, и его лицо было спокойным, но уже не таким невинным, как прежде. Его глаза были огромными, блестящими, но взгляд – твердым и затуманенным грустью.

      – Сам не пойму, как я мог только что причинить тебе боль, Роуан, – сказал он. – Я действительно не понимаю. Просто не знаю.

      – Майкл, не…

      – Нет, позволь мне сказать. Я знаю, что с тобой случилось. Я знаю, что он сделал. Я знаю. Но я не понимаю, как мог винить тебя, злиться на тебя, вот так причинить тебе боль… Не понимаю!

      – Майкл, это знаю я, – сказала Роуан. – Не надо. Перестань, не заставляй меня плакать.

      – Роуан, я уничтожил его. – Голос Майкла упал до шепота,