Пост. Дмитрий Глуховский

войны. Но он нужен Мишель не для того, чтобы звонить в настоящее. Он ей для связи с прошлым.

      Егор шмыгает носом.

      – Привет. Как дела?

      Мишель смотрит на него – и он видит в ее взгляде что-то еще, не только вечную ее утомленность от Егоровых неумелых ухаживаний. Видит черноту – глаза перегорели. Она набирает воздуха, чтобы сдуть Егора из поля зрения, но вместо этого говорит бессильно и как будто бы равнодушно:

      – Телефон сдох.

      – Это как сдох?

      – Не знаю. Должно же было это когда-нибудь случиться.

      Как будто равнодушно – но ее голос дрожит, и Мишель отворачивается от Егора, смотрит в пустоту за воротами.

      Егор тогда пыжится, чтобы выглядеть и звучать как можно увереннее:

      – Ну как-то, наверное, можно починить его!

      Мишель смотрит на него внимательно, в упор. У Егора головокружение. Он слушает ее запах.

      – Как? Я носила уже Кольке Кольцову. Он говорит – этому хана, был бы новый – можно было бы попытаться память перекинуть, а так…

      – Ну тогда, – глупо улыбаясь, говорит Егор, – добро пожаловать к нам на Пост, наконец. Чувствуй себя как дома. Тут у нас застава, там больница, а это школа. Нужники на улице – канализация не пашет…

      Мишель скрещивает руки на груди. Голубая джинсовка съезжается, как панцирь. Она смотрит на него с ненавистью:

      – Дебил. Не смешно.

      Она отворачивается, сутулится и уходит. Егор потеет, улыбка превращается в судорогу, но слов, чтобы остановить Мишель, он найти не может. Сейчас он ее потеряет навсегда. Он и сам с собой не стал бы после такого разговаривать, а уж Мишель… Дебил. Точно, дебил.

      Надо что-то придумать срочно. Что угодно. Сейчас!

      Он комкает слова, лепит сумбур:

      – Я тут песню придумал… Написал… Хочешь, сыграю?

      Слава богу, этого она уже не слышит.

3

      Мишель берется за дверную ручку очень осторожно: ручка скрипит, дверь скрипит, жирно лакированный сосновый паркет скрипит, все скрипит в этой проклятой квартире. Дед смеется: как по минному полю идешь – не туда ступил, кранты. Бабка услышит – и все, приехали. Дед про минные поля знает, в войну сапером служил.

      В глубине квартиры пульсирует заунывное, скрипучим голосом:

      Алый мрак в небесной черни

      Начертил пожаром грань.

      Я пришел к твоей вечерне,

      Полевая глухомань.

      Нелегка моя кошница,

      Но глаза синее дня.

      Знаю, мать-земля черница,

      Все мы тесная родня.

      Это бабка с надгробным пафосом бубнит своего Есенина. Твердит непослушными губами стихи, думает, что так память не потеряет.

      И придем мы по равнинам

      К правде сошьего креста

      Светом книги Голубиной

      Напоить свои уста.

      С порога шибает старческой кислятиной. Воздух густой, как вода. В солнечном луче вихрится золотая пыль – будто бы планктон под фонарем ныряльщика. Причитания затихают.

      Мишель делает