Пушкин в шуме времени. Александр Белый

зрения на «случай» в Новоржевском уезде, упомянутый в «Заметке о „Графе Нулине“». Пушкин был очень доволен, что «поповна» не уступила домогательствам А.Н. Вульфа. «Он думал, что ему везде двери отворены, что нечего и предупреждать, а вышло не то… – несколько раз повторял Александр Сергеевич»[132]. Беспардонное поведение, убежденность денди в праве без стука входить в любую дверь, проистекало из того, что за «людей» принималось только сообщество денди, остальные были «нелюди», «двуногих тварей миллионы». А. Н. Вульф прекрасно понимал, что своим поступком он наносит оскорбление не только «поповне», но и своему родственнику, хозяину дома. Это его не остановило. К тому же убеждению во вседозволенности вел пример Наполеона. «Наполеон приучил людей к исполинским явлениям, к решительным и всеразрешающим последствиям», – писал Вяземский в 1820 году[133]. В «Евгении Онегине» дендистское и наполеоновское сплетено в одну «двойную спираль»:

      Мы все глядим в Наполеоны;

      Двуногих тварей миллионы

      Для нас орудие одно,

      Нам чувство дико и смешно.

      Для поэмы, в которой на высоком (декабристы) и низком, пародийном уровне обыгрывается метафизика «случая», ассоциация с Наполеоном не может быть обойдена. Необыкновенная судьба корсиканского офицера тогда уже стала опорой в ставке на случай, олицетворением успешности риска («мой Тулон» у Толстого). В отношении же непосредственно к фигуре Нулина (и Тарквиния) параллель с Наполеоном выводит за рамки обсуждения этическую сторону совершаемого ими поступка. (Заметим, что и в реплике Пушкина о новоржевском «случае» не затронута этическая сторона дела; в центре размышлений оказался разрыв между тем, что думал молодой человек и что из этого вышло.) Такое ограничение вытекало из того, что наполеоновская тема у Пушкина не исчерпывалась каким-либо одним решением антиномии «герой – злодей». Наполеон как психологический тип был Пушкину достаточно чужд. И все же, как верно отметила О. С. Муравьева, «бонапартизм как тип мироощущения и поведения, видимо, представлялся Пушкину существеннейшей проблемой в понимании современного человека и, может быть, человеческой природы вообще». Разные, казалось бы, взаимоисключающие характеристики Наполеона – «это собственно пушкинские образы, состоящие из сложного сплава черт реального Наполеона и представлений Пушкина о гениях и героях»[134]. Наиболее значимая для анализа «повести» характеристика Наполеона – «муж судеб», подразумевающая силу характера, способность на неординарный поступок, расходящийся с нормой, общепринятой среди «двуногих тварей».

      Строка о Наполеоне в «Евгении Онегине» обобщает горделивую самооценку человека этого времени:

      Мы почитаем всех нулями,

      А единицами себя.

      Двоичная система, численное выражение разницы между «мужами судеб» и прочими, есть в то же время основа для двусмысленности, игре оценок, заложенных в фамилию главного героя. Не случайно Пушкин колебался

132

А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. В двух томах. М., 1985. Т. 2. С. 95.

133

Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. С. 193.

134

Муравьева О. С. Пушкин и Наполеон. (Пушкинский вариант «наполеоновской легенды») / Пушкин. Исследования и материалы. Т. XIV. Л., 1991. С. 32.