Пушкин в шуме времени. Александр Белый

не смеет. Оказывается, есть смеющие, способные на «авантюру», от которой развалится годуновская тюрьма.

      Будущие декабристы представляли существующую монархию как деспотизм. Пушкин отдал дань этому умонастроению, но ход мысли, продиктовавший «Андрея Шенье», повел дальше, к рассмотрению якобинского деспотизма, оказывавшегося по мере проникновения более страшным по механике своего устройства. «Я желал бы вполне и искренно помириться с правительством», – писано Пушкиным из Михайловского совсем не из-за сломленности ссылкой. Размышления над историей России, следствиями ее вовлечения в интенсивное взаимодействие с Европой, над влиянием на сознание образованного слоя приходящих оттуда философских и политических идей, которое может (грозит) привести Россию к временам «ужаса», заставляли Пушкина искать в национальном опыте и среде силы, способные противостоять деспотизму и в монархической, и в якобинской формах.

      «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою <…> история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада», – утверждал Пушкин (VII, 147). В России не было настоящего феодализма, не было войны Красной и Белой Роз, но были мощные крестьянские движения. Эта стихия притягивает внимание Пушкина. Он интересуется Болотниковым, Разиным, перед самым началом работы над трагедией (1824) запрашивает материалы о самозванце Пугачеве. В «Борисе Годунове» нащупана связь между страстью как движением навстречу воле Провидения и национальной традицией сопротивления государственному насилию. Самозванец, как, по-видимому, предполагал Пушкин, может быть той фигурой, вокруг которой сплотится народ и дворянство, подобно тому как знамена Григория объединили сына Курбского и простых смердов. Художественное исследование этой идеи поведет к «Дубровскому», «Истории пугачевского бунта», «Капитанской дочке» и далее, к новому наполнению мифологемы «седок-конь» – к «Медному всаднику».

      В статье о Радищеве Пушкин назвал Дидро «политическим циником» – мнение, очевидно уже отстоявшееся и мало изменившееся за три года, отделявшие эту статью от обратного к радищевскому «Путешествию из Москвы в Петербург». Но в последней, споря с Радищевым по поводу этикета, Пушкин практически повторяет аргумент Дидро, аргумент из той самой статьи, которую мы уже упоминали.

      Пушкин

      Предполагать унижение в обрядах, установленных этикетом, есть просто глупость. Английский лорд, представляясь своему королю, становится на колени и целует ему руку. Это не мешает ему быть в оппозиции…

      Дидро

      Не сами по себе обряды, но смысл их установлений делает их исполнение невинным или преступным. Англичанин не стесняется прислуживать королю, преклонив колено, ибо этот церемониал выражает лишь то, что требуется выразить.

      Оперируя мыслями Дидро, но отвергая «циника», противоречит ли Пушкин сам себе? Резкие характеристики даны не только