«Языком Истины свободной…». Арам Асоян

отмечал Э. Бенвенист, включает в себя два не адекватных друг другу представления, которые выражаются разными словами[55]. Одно из этих представлений сопоставимо с «мирской честью», ее содержание определяется людьми, их отношением к субъекту чести. Другое – соотносится с божьей волей и предполагает «священную честь», обусловленную высшим жребием.

      В поэзии Пушкина мы найдем обстоятельства, релевантные как «мирской», так и «священной» чести. О «мирской» печется, например, герой «Медного всадника» «Евгений бедный»:

      О чем же думал он? О том

      Что был он беден, что трудом

      Он должен был себе доставить

      И независимость и честь (V, 139).

      В стихотворении «товарищам» честь («священная») и почести («мирская честь») оказываются оппонирующими друг другу:

      Другой, рожденный быть вельможей,

      Побежден ли швед суровый?

      Не честь, а почести любя,

      У плута знатного в прихожей

      Покорным плутом зрит себя (I, 264).

      «Священная честь» всегда связана с кровью, гибелью, славой, судьбой:

      Гречанка верная! Не плачь, – он пал героем,

      Свинец врага в его вонзился грудь.

      Не плачь – не ты ль ему сама пред первым боем

      Назначила кровавый чести путь? (II, 217).

      В стихах «Пир Петра Первого» честь как божественное благорасположение, божий жребий, небесное решение явлена еще очевиднее:

      Озарен ли честью новой

      Русский штык иль русский флаг?

      Побежден ли швед суровый?

      Мира ль просит грозный враг? (III, 408)

      Подобные обстоятельства, где участь действующего лица определялась, по его мнению, божьим промыслом, диктовали и моральный кодекс поединка, в котором «честь, – как отмечал Ю. Лотман, – восстанавливалась не нанесением ущерба или местью ему (противнику. – А. А.), а фактом пролитой крови, в том числе и своей собственной»[56]. Возможно, с представлением о поединке как божьем промысле и связано нежелание Пушкина наказать Дантеса после свершившейся дуэли: «…буря, – свидетельствовал В. А. Жуковский, – которая за несколько часов волновала его яростною страстию, исчезла, не оставив никакого следа; ни слова, ниже воспоминания о поединке. Однажды только, когда Данзас упомянул Геккерна, он сказал: “Не мстить за меня! Я все простил”»[57].

      С достаточным основанием можно заключить, что все обвинения в адрес Пушкина, разговоры о его кровожадности, язычестве и «злой страсти», якобы ставшей действительной причиной его гибели: «Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна»[58], – не кажутся состоятельными. В последние часы жизни, не только после дуэли, но и до нее, он вел себя не как «язычник», а как «последний грек» (П. Мериме), положивший свою жизнь на алтарь судьбы и веривший, что без воли Зевса ни один волос не может упасть с головы человека.

      Другой момент соприкосновения пушкинского текста с античной культурой обнаруживается в «Гробовщике»: «А созову я тех, на которых работаю: мертвецов

55

Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995. С. 456.

56

Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста. Л., 1972. С. 183.

57

А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М., 1985. С. 399.

58

Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 36.