Семеро золотых и один из бронзы. Константин Шабалдин

p>

      Кто ты будешь такой?

      Считалка

      – Сбрось с себя старую жизнь и вступишь в новую, прекрасную жизнь, – заявил Седьмой, – только надо знать как. Есть строго определенные приемы

      и определенные приготовления.

      Клиффорд Саймак, «Мираж»

1920 год, Западная Сибирь, город Чеканск

      Банда Жогова вошла в Чеканск рано утром. Двести сабель, триста штыков. На Алтае их потеснили белые, и горными перевалами отряд ушёл на север. Озверевшие от голода, холодных ночёвок в тайге, измотанные стычками с колчаковцами, жоговцы сразу начали грабить и убивать. Чекановцы, в большинстве своём мирные обыватели, были не в состоянии не то чтобы дать отпор вооружённым бандитам, им и бежать-то было некуда: зимой, в Сибири, с жёнами и детьми… Город быстро наполнился чадом пожарища, истошным воплем, окрасился в цвет крови на снегу. От церкви ударил было короткий набат, но быстро слетел с колокольни головой вниз звонарь Тимоша, а следом прямо на него скинули и древний колокол. Федька Кобзев, правая рука Жогова, размахивая кавалерийским палашом, орал сверху:

      – Хде поп?! Куды запрятался? Поп, падло, выходи, убивать тебя буду!!

      В проулке звонко крикнула девушка:

      – Бегите, бандиты здеся!

      Её схватили, гнилой пастью дыхнули в лицо:

      – Ты кого, сука, кого это ты? Что сказала… Это мы бандиты?! Мы есть революционная партизанская армия товарища Жогова, а ты подстилка белогвардейская.

      Её ударили кулаком в лицо, а когда упала, задрали юбки, уткнули головой в сугроб и долго насиловали, прежде чем убить.

      Насиловали без разбора, грабили всех подряд, жгли всё, что горит. А вот убивали изобретательно, с выдумкой. Старого генерала Путилина, героя турецкой войны, Федька Кобзев и дружок его Куприян Сухнеев распилили двуручной пилой. Такой же лютой смертью казнили попа с попадьёй, а перед смертью долго мучили, выпытывали, где ценности церковные. За них пыталась вступиться купчиха Буторлина. Взывала к богу, молила опомниться. И её распили. Прямо на алтаре. А перед этим вставили в неё толстую свечу, облили лампадным маслом и подожгли.

      Попробовал ускакать верхом почтальон, но под ним застрелили лошадь, саблями отрубили руки и ноги, да и оставили умирать на морозе. Недолго отстреливался из нагана бывший городской голова. Кончились патроны и он бросился на штыки ворвавшихся жоговцев. Городской лекарь, запершись в доме, изготовил питьё с отравой и напоил троих детей, жену, а после сам выпил.

      Городской дурачок Митяй бегал по улицам, горланя:

      На болоте мы живем,

      По карьерам ходим.

      Годовые празднички

      Во слезах проводим.

      И его убили. Бросили в колодец.

      Жоговцы лютовали. Большинство из них уже достаточно озверели на фронте, а те, кто не попал на войну с немцами, приобрёл опыт кровопролития на родном Алтае. Там, в боях с колчаковцами и в карательных налётах на небольшие посёлки, где жоговцы пороли, рубили и вешали всех, кто за новую власть, всех, кто за старую власть, всех, кто чем-то не приглянулся Григорию Жогову: сначала герою войны и георгиевскому кавалеру, потом красному партизану, а теперь отчаянному анархисту; там они утратили человеческий облик и обрели веру в собственную исключительность. Все в отряде Жогова обладали чутьём, которое вырабатывается у человека, когда его долго преследуют, когда он уже много убивал и сам множество раз мог быть убитым. И это чутьё подсказывало им, что жизни для них теперь отмеряно совсем немного, и поэтому с лёгкостью и наслаждением они напоследок забирали жизни других людей.

      Сам Жогов въехал в город на санях, отороченных горностаем. От выпитого накануне его слегка лихорадило, и он укрывался медвежьей шкурой.

      – Белых всех убили? – лениво спросил Жогов.

      – Всех, товарищ Жогов, – отрапортовал Федька Кобзев, демонстрируя командиру ещё парящий кровью палаш.

      – А красных всех убили?

      – И их, – подтвердил Федька. – Семь комиссаров и один агитатор, еврейчик. Они у колчаковцев в холодной сидели, ну мы их из холодной сразу в прорубь и сунули.

      – Хорошо, – сказал Жогов и зевнул.

      Адъютант Жогова, молодой старовер Василий, подёргивая вожжами, недобро спросил:

      – Небось, опять, Федька, ты попа смерти предал?

      Федька Кобзев довольно хохотнул и, обтирая палаш о рукав полушубка, сказал:

      – А как же? Обязательно. Тебе-то что за дело, ты ж другой веры?

      Василий молча вылез из саней и прошёл к лошадям, стал сердито поправлять упряжь. Тогда Федька наклонился и в самое ухо Жогова прошептал:

      – Сказал поп, сказал про сокровище, товарищ Жогов. Не сдюжил, когда я ему кишки уже по алтарю размотал. Всё как есть сказал.

      Мигом слетела с Григория Жогова похмельная сонливость. Схватив Федьку за рукав, он ещё теснее притянул его к себе и грозно произнёс, стиснув зубы:

      – Покуда молчи. После всё обскажешь. А проболтаешься