«От земли до высокой звезды». Мифопоэтика Арсения Тарковского. Наум Резниченко

в сродстве горделивый смиренник

      С древней книгою книг, ибо это

      Правдолюбия истинный ценник

      И душа сотворённого света.

(1,332)

      В поэзии Тарковского развёрнут целый «пантеон» культурных героев, в который входят не только мифологические персонажи, но и выдающиеся первооткрыватели в истории человечества, чьи судьбы стали высокими примерами жертвенности и мученичества во имя добра, красоты и истины.

      Вы, жившие на свете до меня,

      Моя броня и кровная родня

      От Алигьери до Скиапарелли,

      Спасибо вам, вы хорошо горели.

(1,80)

      В тот же переломном 1946-м написано стихотворение «Дума», где индивидуальная трагедия поэта осмыслена в пантеистических категориях и образах:

      Всё на земле живёт порукой круговой:

      Созвездье, и земля, и человек, и птица.

      А кто служил добру, летит вниз головой

      В их омут царственный и смерти не боится.

      Он выплывет ещё и сразу, как пловец,

      С такою влагою навеки породнится,

      Что он и сам сказать не сможет, наконец,

      Звезда он, иль земля, иль человек, иль птица.

(1,366)

      Натурфилософский символ вечного круговорота рождений и смертей («порука круговая»), в который человек включён как частица единой и бессмертной природы, связан в этом стихотворении с образом мировой бездны в её водной «ипостаси». Но первобытный хаос у Тарковского – «омут царственный» (ср. у Мандельштама: «Из омута злого и вязкого ⁄ Я вырос, тростинкой шурша /…/» – 1, 72), «такая влага», с которой человек «навеки породнится». Это очень близко «родимому хаосу» Тютчева, но у него мифологический «первоисточник» бытия определён как «страшный» и опасный для человека: «/…/ И бездна нам обнажена ⁄ С своими страхами и мглами, ⁄ И нет преград меж ей и нами /…/». Тарковский более последовательно проводит идею всеобщего родства и первородства мира как космогонического залога бессмертия человека, наделённого универсальной творческой способностью претерпевать бесконечные метаморфозы в «сквозной ткани существованья» (Пастернак). Лирический субъект его поэзии неисчерпаемо многолик: он «домашний сверчок» (1, 59) и «высота всех гор земных и глубина морская» (1, 82), «точильщик»-«кузнец» (1, 259) и «наместник дерева и неба» (1, 142), «Нестор, летописец мезозоя» и «времён грядущих Иеремия» (1, 172), «ветвь меньшая от ствола России» (1, 190) и «прямой гербовник семейной чести» всех живущих на земле, «прямой словарь их связей корневых» (1, 189). Наиболее детально сюжет метаморфозы развёрнут в стихотворениях «Превращение» и «Книга травы». В последнем образная многоликость лирического «я» достигает мифопоэтического апогея.

      О нет, я не город с кремлём над рекой,

      Я разве что герб городской.

      Не герб городской, а звезда над щитком

      На этом гербе городском.

      Не гостья небесная в черни воды,

      Я разве что имя звезды.

      Не голос, не платье на том берегу,

      Я только