Последняя утопия. Права человека в истории. Сэмюэл Мойн

только предстояло четко определить, в особенности если под ним подразумевалось нечто большее, чем набор каких-то основополагающих принципов, защищенных от покушений государства. Используя его, Рузвельт явно имел в виду и нормы, ради отстаивания которых государство может начать войну; но, предлагая новый лозунг, американский президент ни концептуально, ни политически не подступался к вопросу о том, какую роль права человека будут играть в переустройстве международного порядка. В то время не имелось никаких намеков на то, что новую идею предполагается использовать для управления всем миром и на постоянной основе, а не просто локально и временно – в периоды интерлюдий, прерывающих нормальный ход межгосударственных отношений ради подавления крайнего тоталитаризма. В ретроспективе не менее важным кажется и другое: никто не собирался привлекать концепт прав человека для вмешательства в давний спор о том, как социализировать свободу в современных экономических условиях. Права человека входили в историю как одноразовая задумка, а не как артикулированная и долгосрочная идея. Однако благодаря Рузвельту, который довольно небрежно и как бы между делом возвысил эту фразу в годы войны, она превратилась в пустой сосуд, который можно было наполнять самыми разнообразными представлениями.

      Борьба за то, как трактовать права человека, развернувшаяся в военную пору, более всего остального предопределяла дальнейшую эволюцию термина. Расцвет разнообразных определений, мотивированных невнятными ссылками, неминуемо привлекает внимание нынешних хронистов, которые заняты предысторией послевоенного подъема прав. Не отрицая ценности самих этих копаний в военных событиях, спровоцированных в основном бесшабашной фразеологией Рузвельта, стоит все-таки помнить об одной важной вещи. На протяжении десятилетий ученые, описывающие американскую дипломатию Второй мировой войны, вообще не упоминали ни о каких правах человека. Лишь задним числом в военной поре стали различать какие-то признаки «прав человека», но подобная фокусировка легко размывает общую картинку. Между тем еще в первой половине 1942 года большинство высших должностных лиц, подобно вице-президенту Генри Уоллесу, делало упор на экономическую реконструкцию, именно в ней усматривая сущность не только послевоенных посул, но и всего риторического комплекса «четырех свобод»87. В международном разрезе, в особенности после доклада Уильяма Бевериджа, обещавшего послевоенному миру гарантированную занятость и повышение жизненных стандартов, права человека чаще всего считали просто синонимом главнейшего обещания союзных лидеров, предлагавших будущему миру социальную демократию того или иного толка. Даже тогда полемические дефиниции, которыми права человека наделялись представителями власти, частными лицами и общественными группами, являли не более чем анархическую какофонию, в которой прежние соперничавшие между собой идеалы всего лишь переформулировались в новом ключе88.

      Двумя основными группами,

87

Сказанное стоит сопоставить с предпринимавшейся в 1942 году работой Государственного департамента над идеей такого билля о правах, который был бы вписан в рамки экономической и социальной реконструкции. Подробнее см.: Russell R. B. (Ed.) A History of the United Nations Charter: The Role of the United States, 1940–1945. Washington, DC: Brookings Institution, 1958. Chap. 12.

88

Я опираюсь на имеющиеся обзоры, написанные в свете этой трактовки. См.: Borgwardt E. A New Deal for the World: America’s Vision for Human Rights. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006; Lauren P. G. The Evolution of Human Rights: Visions Seen. 2^nd ed. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2003. Chap. 5; и в особенности: Simpson B. Human Rights and the End of Empire. Chap. 4.