Сад наслаждений. Игорь Шестков

и тоже… раньше… придешь. Да не целуй ты, тут наши увидеть могут… Подожди дурачок, пойдем в парк. Да ты что, плачешь, что ли?

      – Нет, я не плачу, это снег на глазах… растаял.

      – У меня руки замерзли, согрей!

      Взял ее руки в свои. Розовые. Холодные. Пальцы длинные. Но некрасивые, к концу как бы расширяются. Ногти белые, широкие. Вот эта некрасивость и делает ее руки такими родными. Желанными. У Нельки пальцы породистые, арийские, но они не мои.

      Прижал Ланины руки к губам. Дышал, грел их и целовал.

      Ушли от шумного проспекта. Вошли в парк.

      Красиво. Еще зима, но уже веет весной. Деревья смотрят по-другому. Просыпаются. Веточки набухли. Снег отяжелел. Местами провалился. В воздухе повисла еще холодная влага. В небе показалась синева.

      – Ты чувствуешь. Новая ясность. Чистота в воздухе. Что-то в природе изменилось. Где-то там, под снегом, в корнях и стволах бродит новая жизнь. Март. В Москве всегда сумасшедший март…

      – Ты, Димыч, всю зиму в Москве провел. У нас в деревне уже в конце февраля первая капель была. Я набрала воды с веточек и умылась. Бабушка говорила, кто первой водой умоется, тот счастливым будет.

      – А ты, что же, несчастная?

      – Нет, я счастливая.

      – Что ты еще от жизни ждешь?

      – Ждешь всегда того, что еще не было.

      – Ничего еще не было, все, все новое… Что это у тебя за сверток?

      – Ах, чепуха. Диаграммы какие-то… Не могла же я просто так уйти! Сказала, что пошла в президиум, потом в филиал, там пообедаю и прочее. Наш Эдуард совсем сдурел. То его неделями нет. Мы гуляем. То прибежит, всех разругает, обидит, заставит все заново делать. Ну а потом изысканно прощения просит. Талькиной вчера сказал:

      – Вы, Людмила Николаевна, приходите вечером ко мне домой и комплект постельного белья с собой прихватите!

      – Ну, дает. Он бы еще мыло ее попросил с собой взять и презерватив.

      – Это он не от хамства. Он просто настолько не от мира сего, что не понимает, что можно говорить влюбленной в него сотруднице, а что нельзя. Талькина два часа плакала и меня терзала. А что я ей могу сказать? Потом она решилась. Взяла белье и к Эдуарду поехала. А сегодня пришла тихая и загадочная. Все наши отдельские бабы у нее пытались выведать, что было. А она молчит. Только краснеет.

      – И тебе не сказала?

      – Мне сказала.

      – Ну и что он, петухом кричал или икру метал?

      – А ты никому не скажешь?

      – Помилуй, ну кому же я скажу. Я ведь ни твоего Эдуарда, ни Талькину в глаза не видел. Знать не знаю и знать не хочу… Честное пионерское.

      – Без крестов, без ноликов?

      – Какие уж тут кресты!

      – Не скажешь?

      – Не скажу.

      Тут Лана понизила голос и что-то мне тихонько прямо в ухо прошептала, а потом отпрянула и рукой сама себе зажала рот. Я расслышал только: «И тогда он ее заставил…»

      – Да что ты говоришь?

      – Ты представляешь? А ведь ему за шестьдесят. Членкор. Профессор. У него уже сын доцент.

      – Ни черта я не понял.

      – Не