Свобода последнего слова. Самуил Лурье

стекают с крыш,

      вот ты смотришь вниз, никогда не меняйся местами,

      никогда ни с кем, это ты себе говоришь…

      Теперь – все наоборот. Зрение наведено на резкость. Вещи разделены твердыми очертаниями и похожи одна на другую только в том случае, если расстояние между ними бесконечно. Светотень и перспектива тщательно проработаны. Взгляд движется не спеша, со скоростью слова, долго не давая внутренней речи оторваться от внешнего мира:

      Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.

      Под потолком – пыльный хрустальный остров.

      Жалюзи в час заката подобны рыбе,

      перепутавшей чешую и остов.

      Ставя босую ногу на красный мрамор,

      тело делает шаг в будущее – одеться…

      Театральная ремарка, не так ли? Декорация готова, сейчас актер заговорит. Так начинаются теперь многие эпизоды в поэзии Бродского, и лишь постепенно протокол осмотра превращается в стенограмму внутреннего монолога, – словно бы помимо или даже против авторской воли, изо всех сил сосредотачивающей внимание на обстоятельствах места. Но усилия эти бесполезны, потому что обстоятельства безразличны: сами по себе не возбуждают ни удивления, ни радости; тусклы, как регистрирующая их интонация.

      Бабочки Северной Англии пляшут над лебедою

      под кирпичной стеной мертвой фабрики.

                                                За средою

      наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,

      и поля выгорают. Города отдают лежалым,

      полосатым сукном…

      Или вот венецианская строфа:

      Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая

      машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.

      Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая вразнобой тишину.

      И все такие зарисовки – в одной тональности. Как будто нейтронная бомба уже взорвалась и единственный, кто пока не умер, слоняется меж руин цивилизации, рассматривая их пристально, но бесцельно и безучастно. Бояться нечего, надеяться не на что. В самом расчудесном пейзаже, как и в самой убогой трущобе, не встретишь подобного себе и не случится ничего действительно важного. Действительно важное, способное причинить сильную боль, осталось позади; не оборачиваться, не оглядываться, не вспоминать; вперяйся в пеструю поверхность минуты, до отказа набивай мозг ненужными подробностями, накачивайся пространством и опохмеляйся им; сквозь тоску и головную боль думай только о том, что само бросается в глаза; думай только в настоящем времени:

      Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней

      мелких бликов тусклый зрачок казня

      за стремленье запомнить пейзаж,

      способный обойтись без меня.

      В ранних-то стихах пейзаж никак не мог обойтись без Иосифа Бродского, весь был обращен к нему; нечеткий был пейзаж, наполовину воображаемый, но кипел движением, и оно затягивало, вовлекало, обещая в глубине чуть ли не разгадку судьбы и тем волнуя до спазмы в горле; как тяготило тогда