Палач приходит ночью. Валерий Шарапов

бы, но оперативного интереса не представлял. Кому нужен агент – принципиальный комсомолец? Вот если бы бандит был… Скорее всего, он просто присматривал будущего сотрудника. Сначала призыв в войска НКВД, потом соответствующее обучение – и вот новый готовый оперуполномоченный. Но меня больше тянуло к высшему образованию и к железу, поэтому всякие намеки отводил в сторону.

      В ноябре 1940 года Логачев вызвал меня к себе и спросил:

      – Ты своего соседа давно видел?

      – Какого соседа?

      – Юлиана Спивака.

      – Это Сотника?

      – Его самого.

      – Полгода как не видел. Птица вольная. Исчезает, появляется, когда захочет.

      – Увидишь его – сообщи незамедлительно.

      – А что с ним такое? – напрягся я.

      – За старое взялся, неугомонный. Советская власть его от расстрела спасла. А он опять воду мутит. В подполье ушел. За вольную Украину воюет. Шастает везде, народ на бунт подбивает.

      – Это он может.

      – Ты ведь и в Бресте с ним сидел. С кем он там общался?

      – Звир у него на побегушках был. Это который трубач с духового оркестра. Я же вам говорил. Присмотрелись бы к нему.

      – Уже присмотрелись. Он тоже исчез. И тоже вместе с Сотником воду мутит.

      – А я предупреждал!

      – Самый умный? – неожиданно взвился уполномоченный. – Предупреждал он. Если бы мы всех арестовывали, о ком предупреждают, эта земля обезлюдела бы… Ладно, живи как живется. Не бери в голову.

      Я и жил как жилось. Весь в делах и заботах.

      А в январе 1941 года на меня свалилась новая, точнее, хорошо забытая старая забота. В село вернулась Арина. И потухшие было эмоции вспыхнули с новой силой…

      Глава двенадцатая

      – Приходи к нам в комсомольский агитотряд, – сказал я.

      Мы с Ариной стояли на нашем любимом месте – на берегу, откуда открывался красивый вид на село и на изгиб реки. Погода была хмурая, все завалило снегом, но я любил зиму, было в ней свое суровое очарование. Наверное, любил я и Арину, только и ее очарование тоже становилось каким-то суровым. И от того робость моя никуда не девалась, а только росла.

      – В агитотряд? – удивленно приподняла она бровь. – Я?

      – Ну да, – горячо закивал я, любуясь на нее – такую ладную и точеную, напоминающую Снегурочку в своем отлично подогнанном полушубке и пушистой шапке. – Ведь ты… Ты такая. Ты же почти состоявшаяся актриса. Такие нам нужны.

      – Ой, Ванюша. – Называла она меня всегда только так. – Все эти наивные детские игры. Все эти балаганы… Я уже давно взрослая. И жизнь моя взрослая.

      Да, тут она права. Эта ее показная взрослость смущала меня больше всего.

      Она вернулась в начале 1941 года, по окончании медучилища, и теперь работала вместе с отцом в больничке в Вяльцах. И за то время, что мы не виделись, изменилась очень сильно. Действительно перестала быть тем наивным и непосредственным ребенком, а становилась вполне взрослой дамой, которая все время приценивается, стреляя метко глазами и что-то выбирая,