За стеклом. Рита Кольт

пятно. Темное и беспросветное.

      Было время процедур – монотонное, болезненное. Медсестры без конца щебетали, а я испытывала непреодолимую усталость вперемешку со стыдом. Радушные женщины искренне сопереживали мне и старались хоть как-то скрасить моё пребывание в больнице. Но мне хотелось лишь одного – чтобы они замолчали. Хотя бы на мгновение.

      За высокими окнами, тем временем, кипела жизнь. Рождались и умирали люди, строились новые города, осваивались территории, мои одноклассники готовились к выпускному и обдумывали будущее. В моём чистилище время остановилось. Я присвоила ему номер 128 – этот же номер носила моя палата.

      Запертая в собственной голове, я часами гоняла из стороны в сторону одни и те же мысли. Я злилась. Злилась на судьбу, на друзей, на тех, кто всё ещё жил и был счастлив. Но больше всего я злилась на себя. Сожаление, испепеляющее чувство вины, оцепенение, жгучая боль, страх, вновь вина и сожаление. Эмоций было слишком много для меня одной. Они рвали меня на части.

      Почему я? Это наказание, но за что? Я буквально потратила большую часть сознательной жизни на то, чтобы быть хорошим человеком. Я старалась быть внимательной к нуждающимся, никогда не грубила старшим, проявляла заботу о близких. И вот она, расплата? Я тратила часы на поиск рациональных ответов на риторические вопросы. А засыпая, видела кошмары. Вновь и вновь оказывалась в перевернутой машине, чувствовала запах крови, слышала крики. Я просыпалась в слезах каждую ночь. И в конечном итоге медсестры приняли решение ставить мне снотворное.

      Мне не удалось попрощаться с отцом. Врачи посчитали моё состояние слишком тяжелым и нестабильным для любых перемещений. Я хотела сказать врачам, что плевать я хотела на своё состояние, что согласна на всё: блокады, каталка, инвалидное кресло. Я была готова приползти туда на руках. Только лишь для того, чтобы сказать, как мне жаль. Искупить малую толику вины, оставить её там, с ним.

      Но мало кто собирался меня слушать. Гипс и катетер говорили сами за себя. Мама заглянула ко мне после. Она храбрилась и выглядела спокойно, почти буднично. Почти. Но я видела её глаза. Если я планировала оставить с отцом часть вины, она оставила ему часть своей души. Глаза, цвета отточенного малахита были пустыми. Наверное, в тот момент я поняла, чему должна посвятить собственную жизнь.

      Как птица в клетке, в голове лихорадочно билась одна мысль: я убила собственного отца. Уничтожила его душу, прежде чем размытая дорога проделала то же с его телом. Я не могла рассказать об этом. Говорить вслух означало признаться. Это трусость, я знаю.

      Стандартный врачебный вопрос: «Как ты себя чувствуешь?» приобрел оттенок откровенной издевки. Хотелось кричать: неужели вы не видите? Я в ловушке, заживо сгораю в собственном теле. Ваши навороченные аппараты не показывают, что боль стремительно пожирает клетку за клеткой и внутри у меня сплошь мертвое, обугленное пепелище? Моё сердце вырвано, а вместо него тугой, ядовитый комок страданий и горя?

      Тело говорило об обратном. Чем хуже я чувствовала себя, тем активнее затягивались раны. Я встала с костылями. А вскоре