Мефистофель. История одной карьеры. Клаус Манн

который он носил на сцене, когда выступал в светских ролях, правда, уже довольно поношенный и грязный. На плечах лежал белый шелковый шарф. Хендрик тяжело дышал. Щеки лихорадочно горели. Он нервно, беспокойно смеялся, и плечи его тряслись, когда он склонился над рукой дивы. Казалось, он исполнен самых глубоких чувств.

      – Простите, – с трудом выговорил он, все еще склоняясь над ее рукой, как ни странно, не роняя монокля и продолжая смеяться. – Просто фантастика: я так поздно… О, что вы обо мне подумали… Просто фантастика… – Он трясся от смеха, лицо его все больше краснело. – Но я не мог отпустить вас, – тут он, наконец, выпрямился, – не сказав вам, какое наслаждение был для меня этот вечер – какое наслаждение!

      И вдруг то невероятно смешное – то, из-за чего он так надрывался от смеха, что чуть было не лопнул, – казалось, перестало существовать. Лицо его стало совершенно серьезным.

      Тут уж смеяться настала очередь Доры Мартин, и она засмеялась – особенно хрипло и особенно чарующе.

      – Мошенник! – воскликнула она, растягивая «е» в слове «мошенник» почти до бесконечности. – Вас ведь и не было в театре. Вы же спрятались! – И она легонько похлопала его по плечу перчаткой из ярко-желтой свиной кожи.

      – Но это ничего, – и она пронизала его лучистым взглядом. – Говорят, вы такой талантливый.

      Это столь неожиданное замечание напугало Хефгена так, что вся кровь схлынула с его лица. Однако почти тотчас он томно проговорил.

      – Я? Талантливый? Да ведь это же совершенно необоснованные слухи!

      Он тоже умел растягивать гласные, это удавалось не одной только Доре Мартин. Но он кокетничал выговором на свой лад, никого не копируя. Дора Мартин ворковала. Он же буквально пел. И при этом продемонстрировал ту улыбку, которую на репетициях показывал дамам, когда разыгрывались пикантные сцены. Эта улыбка обнажала зубы и была достаточно вульгарна. Он называл такой оскал стервозным. «Постервозней, – слышишь, милая? – еще постервозней!» – увещал он на репетициях Рахель Моренвиц или Ангелику Зиберт и демонстрировал этот вид улыбки.

      Дора Мартин тоже осклабилась, но, пока из уст вырывался детский лепет, а головка кокетливо покачивалась на короткой шее, большие, умные, всепонимающие и грустные глаза испытующе смотрели в лицо Хефгена.

      – Вы еще сумеете выказать ваш талант! – сказала она тихо, и целую секунду не только ее взгляд, но и лицо оставались серьезными. Серьезно, почти грозно она кивнула Хефгену, и тот, всего пятнадцать минут назад прятавшийся за ширмой, твердо выдержал ее взгляд. Тогда Мартин снова засмеялась, проворковала: – Мы очень запаздываем! – кивнула и исчезла вместе со свитой. А Хефген вошел в столовую.

      Встреча с Дорой Мартин каким-то чудом его взбодрила, он пришел прямо-таки в праздничное настроение. Лицо благосклонно сияло. Все смотрели на него почти так же благоговейно, как на берлинскую диву. Прежде чем поздороваться с директором Кроге и фрау фон Герцфельд, он подошел к гардеробщику Бёку.

      – Послушай-ка, Бёк, – пропел он и встал в