Человек, которого нет. Александр Романович Бирюков

оттенками счастья и благополучия, но в то же время это все немного расстраивало: зная, что рано или поздно отсюда придется уйти, я заранее разочаровывался, печалясь из-за неизбежного. Пес все так же преданно смотрел на меня, боясь, наверное, снова меня потерять, что было неизбежно, но о чем он не знал и даже не догадывался.

      – Некоторые вещи можно понять, только если смотреть сквозь строк. Прочти еще раз, – сухо сказал отец, глядя прямо мне в глаза.

      Я подумал, что не помню цвета своих глаз, – забыл, – но спрашивать у своих визави ни под каким предлогом не собирался. Я прочел еще раз, потом еще раз и еще, вчитываясь в каждое слово, в каждый сумбурный непонятный мне своим символом знак, мимолетно кружащийся по листу и в воздухе запахом ртути и синих чернил, и каждый раз находил для себя все новые и новые отвлеченные, сокрытые помыслы. Бо́льшей частью додумывая их сам, я уже не совершенно запутался: что хотел донести до меня мужчина, сидящий напротив? или все написанное уже сугубо мои догадки, спровоцированные чем-то внутри меня? Я знал, что даже если это то, что я сам сейчас выдумал, то все равно это, уже в какой-то мере, реальность – в моей голове, для меня, для моего мира… для моего мира это крах, погибель. Но что погибель для одного, то для другого начало чего-то нового.

      – Я не спал уже много лет, – устало сказал я невпопад, думая, что это как-то поможет разбавить серость обстановки позолотой моего риторического вопроса, латунной окантовкой почерка моих небессмысленных слов. Я заранее поставил себе цель не выказывать этим людям никаких чувств, потому что они могли спокойно съесть меня заживо, видя во мне слабость, хоть какую-то малейшую тягу к слабости или простую привязанность – видимо для этого и только для этого здесь был пес и кот, – не показывал я своих чувств и сейчас, просто потому, что их попросту не было, – мне пришлось их убить еще на подступах к гортани, краснотой поедавшую мою шею.

      Инверсия не всегда, но очень часто помогает понять смысл недоступных ранее истин, и даже если что-то остается неясным, то стоит задуматься: а проблема, быть может, все-таки не в мире, существующем неведомо сколько времени и циклов подряд, а в самом себе – человеке, не способным справиться с собой, смириться, установить простейший контакт, научиться управлять своим телом и выделить из всего этого именно то, что нужно для понимания мира. Конечно, все это истинно только на словах, и так же на словах и остается ветхой правдивостью, но не в нашем ли мире правда выражается в словах? Не посредством ли слов мы можем донести суть своих умозаключений до голов обывателей, не с помощью ли этой хитрой машины безумия мы можем вторгаться, как победители, в неокрепшие души детей, меняя все так, как нам заблагорассудиться, говоря потом, будто бы все так и было, будто бы вся та дрянь, та скверна уже была заложена не нами? Можно сказать, что слово – способ умертвить сознание. Но не в критично ужасном ли скрывается блажь, способная перевернуть все то накопленное зло, что оно само же и произвело. Не слово ли будет тем, что