Мы-Погодаевские. Михаил Константинович Зарубин

столько характерный чуть ли не для всех мужиков того времени: был довольно строен, хотя с возрастом стал слегка сутулиться, был привлекателен лицом с выразительными серыми глазами: нос с горбинкой, красиво очерченные губы небольшого рта, русые жесткие волосы, зачесанные набок, – все это придавало ему мужественный вид. Образование: три класса высшего начального училища (что-то вроде теперешней семилетки) – по тем временам немалое.

      Когда отец вступил в партию, я точно не знаю, только ко времени появления на Илиме коммун был коммунистом, о чем свидетельствует такой эпизод: в родном пятистенном доме, будучи учеником второго или третьего класса, я однажды обратил внимание на странную «амбразуру» в стене, очень напоминающую окно для выдачи пищи райцентровской столовой, куда мы, ученики, любили забегать после уроков, чтобы надуваться вкусными запахами пищи. «Амбразура» была заделана, похоже, теми же коротышами бревен, которые когда-то из нее выпилили, и пазы замазаны глиной.

      – Мам, что это?

      – А ето твой отец-простофиля когда-то новый дом коммунарам под столовку отдал… От простофиля дак простофиля!

      Мне стало очень интересно: как это коммунарам под столовку, и я стал упрашивать мать рассказать, как это было.

      – Че тут рассказывать, – начала неграмотная мать, – ондал и ондал. Пришли мужики и спрашивают: «Ты, Иннокентий Михайлович, как сам являешься коммунистом, так и поступать должон как коммунист, то есть жисть положить для народа…

      – Не пойму, мужики, куда клоните? – спросил отец.

      – Че тут понимать? Решили мы коммуну в деревне организовать, да и сам ты за нее тоже горячо агитировал, а в коммуне столовая должна быть…

      – Так разве мало в деревне пустых домов? – спросил отец.

      – Дома, конечно, есть, но старые, грязные, с клопами, с тараканами. Разве гоже коммунарам питаться в такой столовой? А у тебя дом новый, так сказать, с иголочки… Приятственно для народу…

      – Ну и что? – Мне стало интересно: дом, коммуна, столовая…

      – А ниче, – откусывая нитку и беря для штопки другую одежину, ответила мать. Съели коммунары всю живность, и коммуна распалась… Цельный месяц грязь из дому выворачивала опосля. Накопили за год-то грязищи…

      Двойственное чувство бескорыстие отца, некоторая романтика того времени, с другой – жалко было, что новый дом, на строительство которого было потрачено так много и трудов, и денег, был отдан чуть ли не на поругание: все съели и рассыпались! Дом загрязнили…

      – Мы с твоим отцом-то в город Киренск ездили, – продолжала мать, – чтобы деньги на дом заработать. Годик тогда Васютке-то исполнился, первенцу нашему, значить, в четырнадцатом годе дело было. На заводе купца Моргана отец кожи мял, а я холостяков обстряпывала да обстирывала; обеды им готовила… Платили мне деньгами. Отец тогда с политссыльными связался (а их много было в Киренске), вечерами все в карты с ними играл, ну и наслушался, все о каких-то партиях говорил…

      М не подумалось: не тогда ли отец в партию вступил?

      – Вернулись