Ангел-хранитель. Алина Егорова

стал соображать Артемьев. От этого неожиданного вопроса он растерялся. – Из-под Ростова я.

      – Я-то вижу, что ты не городской. Поди, душа к природе тянется?

      – Это верно. В деревне я вырос, на Дону. Потом в город уехал, рабочим стал. Только не мое это, не привык я жить среди сплошного камня. Я бы в деревню вернулся, но вот Нина хотела в столице жить. Я же все для нее одной, а она…

      – Ну, так поезжай на родину, теперь-то тебе что мешает?

      – Да сомневаюсь я, что приживусь там. От себя не убежишь. Тоска и там меня найдет. Днем, когда я на работе, среди людей, еще ничего, терпимо, а под вечер, когда остаюсь я один в четырех стенах, хоть волком вой, до того сердце болит.

      – Пройдет это, все пройдет, – успокаивал Борис Михайлович. – Юленька, – обратился он к супруге, которая подала к столу новую тарелку ароматных булочек, – принеси мне «Зимнее утро». Оно в гостиной лежит. Ты сама знаешь.

      Грациозная темноволосая женщина исчезла в дверном проеме и через несколько минут появилась снова, но уже с холстом в руках.

      – Спасибо, милая, – поблагодарил художник жену. Он расстелил на столе холст, который принесла ему Юлия.

      Дмитрий обомлел.

      – Как у нас, в Верховье, – вымолвил он наконец. – Ближе к марту небо там такое же, ярко-голубое, и солнце палит, как летом, но мороз коварный – как только тулуп скинешь, он тут же и прихватит тебя.

      – Нравится? – самодовольно произнес художник. – Я бывал у вас на Дону. Хороши места, хоть самому там жить. Пейзажи – загляденье, и люди приветливые, с широкой душой. Теперь, к сожалению, путешествовать мне стало тяжело. Эту картину я по памяти писал.

      – Надо же! – восхитился Артемьев. – А как точно написано, будто с натуры.

      Митяй почувствовал необычайную легкость, как в детстве. Он увидел себя там, на этом пейзаже, между сугробами, в валенках и отцовском тулупе. Мать часто посылала его за водой или еще за чем-нибудь по хозяйству. На улице стужа, мороз щиплет нос и щеки, от яркого снега глаза слепит, а в доме тепло и пахнет пшенной кашей. Придешь домой с морозца – и за стол. Молоко и хлеб, горячая каша или картошка из печи, и кажется, что ничего вкуснее этой еды нет. Сидишь в тепле на лавке и смотришь, как на улице играет метелица. Пальцы к стеклу прижимаешь, чтобы оно оттаяло и лучше стало видно, что на улице делается.

      Лицо Артемьева просветлело, он даже улыбнулся. Его вдруг так потянуло в родную деревню, что тяга эта оказалась сильнее любой тоски, не дававшей ему покоя в последнее время.

      – Забирай, – великодушно произнес художник. – Дарю.

      – Мне?! – изумился Митяй. – Это же такая красота!

      – Вот и бери себе красоту. Только, чур, уговор! Ты выбрасываешь дурь из башки и берешься за ум. Поезжай в деревню, семьей обзаводись и наслаждайся жизнью. А я к тебе, даст бог, приеду на пейзажи. Будет у кого остановиться.

      – Но как же…

      – Поезжай, братец. В городе ты совсем пропадешь, от тоски зачахнешь, а деревня тебе силы вернет.

      Артемьев покидал дом Кустодиевых