Одиссей покидает Итаку. Василий Звягинцев

в своем облике. И ничего не нашла. В меру интересная, неплохо сохранившаяся женщина тридцати с чем-то лет. Разве только глаза слишком блестят? Пошла на кухню, развела в чашке кофе покрепче, чем всегда. И пока пила, все не оставляла ее неясная тревога. В памяти настойчиво крутились незнакомые цифры, похожие сочетанием на номер телефона. Только чей?

      На всякий случай она записала их – 284-39-55 – прямо на обложке журнала с новым романом Пикуля.

      Роман-то, по еще одной странной случайности, тоже о моряках, крейсерах, сражениях, романтической любви и офицерской чести.

      Она его читала до полуночи, так, может, потому и всплыл из глубин подсознания именно Дмитрий?

      А по «Маяку», наверняка чтобы стимулировать трудящихся на очередные победы, передавали настолько разухабисто-патриотические песни, что она с раздражением выдернула шнур из розетки. Совсем это не соответствовало ее настрою. Уж лучше бы «Лунную сонату» послушать…

      Закончив скудный завтрак, вышла в прихожую, взяла в руки плащ с вешалки. Постояла, словно не зная, что с ним делать, и вновь повесила на крючок.

      Вернувшись в комнату, торопливо стала перебирать книги в шкафу, отыскала наконец на самой верхней полке бог знает когда, еще в замужние времена, засунутую за второй ряд фотографию в узкой металлической рамке. С тонированного сепией листа картона на нее смотрел, улыбаясь иронически, слегка склонив голову, совсем молодой лейтенант, снятый на корабле, среди надстроек, шлюпок, орудийных башен. Наверное, в тот день был какой-то праздник, потому что на нем парадная форма при кортике и белые перчатки в левой руке.

      И она вдруг заметила – впервые, – что вид-то у него здесь совсем не лихой, а скорее невыносимо печальный. Будто храбрится мальчик, изо всех сил старается показать, какой он мужественный и бравый, а глаза выдают. Прямо просят: «Ну посмотри на меня внимательно! Ну догадайся же, как мне без тебя плохо. Приезжай или хоть напиши что-нибудь ласковое, хорошее…» Как она сразу, еще тогда, этого не поняла и не услышала? Впрочем, тогда ей было

      ведь не столько лет, как сейчас, и совсем другой жизненный опыт… Наталья Андреевна перевернула снимок. На обороте четким, почти печатным шрифтом – строки из стихотворения:

      Давай с тобой так и условимся,

      Тогдашний я умер, бог с ним,

      А с нынешним мной остановимся

      И заново поговорим…

      Ниже дата, название далекого портового города и корабля, где служил Воронцов, размашистая подпись.

      Последняя его фотография. Дмитрий прислал ее вместе с письмом, в котором с отчаянной, но напрасной надеждой пытался изменить то, чего изменить было уже нельзя.

      Глядя на эту фотографию, она и написала показавшиеся ей тогда очень остроумными слова о белых офицерских перчатках, при воспоминании о которых стыдом вспыхнуло сейчас лицо. Почему-то тогда именно его щеголеватый вид и эти самые белые перчатки особенно ее разозлили. На самом деле, как она поняла сейчас, в глубине души и тогда ей была ясна, скажем так, неэтичность ее поступка, и резкостью слов