После нас. Александр Солин

а до остального дела нет. По себе сужу. Сам многое пропускал, когда первый раз читал. Это уже потом, когда попробовал писать, стал читать другими глазами…

      – Это нормально. Сам через это прошел. Кстати, у меня его «Дар» прочно связан с «Облаками» Джанго Рейнхарда. Знаешь такого?

      – Нет, не знаю.

      – Был перед второй мировой такой джазовый гитарист. Тут ведь что важно…

      Сомов остановился, достал сигареты и предложил Федору.

      – Спасибо, не курю, – отказался Федор.

      – Молодец! А я подымлю, если не возражаешь.

      Сомов прикурил от зажигалки, и они двинулись дальше.

      – Да, так вот… – затянувшись и выпустив в направлении их движения тугую струйку дыма, продолжил Сомов: – Тут важно погрузиться в атмосферу описываемого времени. Лично мне помогает музыка. Для меня музыка – квинтэссенция эпохи. Вот я слушаю Джанго Рейнхарда и представляю послевоенную старушку Европу, которая под новые ритмы зализывает раны и старается забыть, что натворила. Пропитанная салонной томностью атмосфера, ритмичный, мелодичный джаз, надушенные платки, розы в мужских петлицах, шампанское, «Шанель №5», набоковские «прелестные, глянцевито-голубые открытки»… Над Европой беспечные облака. Уходят в никуда и навсегда уносят безмятежность. Исчезающая натура с ее поэтическими мелочами вроде ржавой кнопки, удерживающей уцелевший уголок не до конца содранного объявления… Те самые мелочи мирного времени, которые вскоре будут погребены под руинами новой войны. В общем, послевоенное похмелье и канун новой катастрофы, которую никто не ждет. Вот уж правда: «Ах, музыкант, мой музыкант, играешь, да не знаешь…» Кстати! – словно спохватившись, перешел Сомов на обыденный тон. – В русской словесности две крайности – Набоков и Платонов. Эти двое, по сути, определяют ее диапазон – и стилистически, и содержательно. Все остальные сгрудились внутри этого диапазона…

      – Я мало читал и того, и другого, но раз вы так считаете… – отозвался Федор.

      – Давай на ты, – предложил Сомов.

      – Хорошо, – не стал возражать Федор.

      – Тебе сколько лет?

      – Двадцать четыре.

      – А мне сорок шесть. Женат?

      – Пока нет.

      – Ты извини, что интересуюсь. Если не нравится – скажи.

      – Нет, наоборот. Рад общению с коллегой по писательскому делу.

      Сомов щелчком отправил недокуренную сигарету в канал и поинтересовался:

      – Давно пишешь?

      – Да какое там пишу! – смутился Федор. – Так, балуюсь понемногу…

      – Я тоже балуюсь. Не знаю, как тебе, а для меня писательство – сущее наказание: хочется о многом сказать, а слова не даются, – сообщил Сомов.

      – Это мне знакомо!

      – И не то чтобы удивить кого-то хочу – просто рука зудится! Знаешь, как у Александра Сергеевича: пальца просятся к перу, перо к бумаге…

      – Да, да, понимаю, – кивнул Федор.

      С молчаливой почтительностью миновали Спас на крови, вышли на Марсово поле, покружили еще с полчаса, и перед расставанием Сомов предложил подкрепить шапочное знакомство