Памфлеты. Сергей Снегов

вам прислушаются.

      – Чепуха! – нетерпеливо воскликнул Проктор. – В душу мою им не влезть. Да и не один я здесь такой, всех нас не уничтожить. Эх, Эриксен, если бы ты знал, сколько раз мы между собою… Ты только зацепись, вставь палку в колеса чертовой машине, а мы все, как один… Чуда, Эриксен, умелого чуда! И потом жить, не оглядываясь на соседа, и делать, что по душе, только бы это не мешало другим, и чтобы никаких войн! Сердце замирает – такая простота жизни!

      Эриксен снова вгляделся в рыжего Проктора. В полусумраке казармы цвет волос не был виден, зато ясно различалось, как пылает его лицо и как сверкают глаза. Он уже не шептал, а кричал тихим криком.

      Эриксен с полминуты молчал, потом сказал:

      – Знаете ли вы, что такой способ жизни осуществлен на Земле?

      – Да, знаю, – ответил Проктор прямо. – А теперь скажи по-честному: сделаешь чудо?

      Эриксен откинулся на подушку, закрыл глаза. Всю жизнь он мечтал о запретной Земле. И всю свою жизнь боялся высказать вслух сокровенные желания. И те, кто окружал его, были такие же – мечтали и молчали: Проктор первый заговорил открыто. Эриксену нечего было ответить. Против машины синхронизации реальных средств борьбы не было, а в чудеса он не верил.

      – Я сделаю все, что смогу, – сказал он потом. И снова с отчаянием ощутил, как ничтожны его силы.

      Проктор убрался на свою койку. Стены казарм дрожали под давлением осатаневшего ветра. С равнины доносился такой грохот, что ныли уши, а в глазах вспыхивали глумливые искорки. Тонкая пылевая взвесь проникала сквозь щели в стенках.

      Эриксен лежал с открытыми глазами, но видел не казарму, а то, что было вне ее, – огромную, неласковую планету: воздух, напоенный красноватой пылью, безжизненные равнины, отполированные сухими ураганами до металлического блеска: ни деревца, ни озерка, ни травинки. Как его предков забросило сюда? Почему они остались здесь? Почему? Нет, почему они из людей превратились в бездушные механизмы?

      Эриксен ворочался, снова и снова думал о том, о чем на Марсе думать было запрещено. Он видел Проктора и Властителя-19, Беренса и генерала Бреде, тучи пыли, вольно несущиеся над планетой, облака высосанной из планеты воды, хищно накапливаемые сейчас у полюса…

      И вдруг Эриксен вскрикнул – такая боль свела мозг. Он вскочил, хотел позвать на помощь, протянул руку, чтобы разбудить соседа, но боль стала затихать. Голова отяжелела, Эриксену чудилось, что это не голова, а каменный шар – тяжкий шар не держался на хилой шее и покачивался вправо и влево, вперед и назад. Эриксен поспешно лег снова, чтоб не повалиться всем телом вперед, за непостижимо заменившим голову шаром.

      Стало легче, но в мозгу творился сумбур: Эриксен слышал стоны и визги, поскрипывания, потрескивания, что-то бормотало бесстрастным голосом прибора: «Косинус пси – девяносто девять и пять десятых, полная синхронизация! Косинус пси – девяносто девять и пять!..» Эриксен напряженно, без мыслей, вслушивался в шумы мозга, пытаясь разобраться в них, но разобраться в них было невозможно, их можно было лишь слушать. Тогда он стал размышлять