От осинки к апельсинке. История самоисцеления длиною в жизнь. Татьяна Фомина

Такие молодцы! Но это другая история.

      А тогда я решила, что переезд в Новый год – плохая примета. В памяти отпечатался один вечер в том январе. Я сижу на полу на одеяле, раскачиваюсь взад-вперёд. Мне восемь лет, учусь в первом классе санаторного интерната, куда отправляли детей больных туберкулёзом родителей. Мама напротив меня на стуле, я снизу вижу её ноги. Она рассказывает о будущем, строит планы. Ей действительно хотелось изменить жизнь, выйти из нищеты, перестать пить. Но было уже поздно. Это моё последнее воспоминание о ней.

      Тот эпизод стал для меня первым осознанным моментом в жизни, как сейчас понимаю. Время остановилось, я была, как теперь говорят, в настоящем – здесь и сейчас. Тотально прочувствовала и запомнила все нюансы. Легко могу их восстановить и погрузиться опять. Время не линейно, как мы привыкли считать из-за ограниченности человеческого восприятия. Оно существует одновременно, как я знаю сейчас.

      На мамины похороны приехало много родственников и знакомых. О её смерти я узнала так: из интерната меня забирали несколько человек, что было необычно. Дома помню яркий запах тушёной кислой капусты и вижу много снующих туда-сюда людей. Мамина сестра-двойняшка тётя Лида прижимает меня к себе и горько плачет. Внутри непонимание и мысль: «Почему она плачет, ведь мама просто лежит в больнице».

      Потом папка даёт мне записку из больницы. Она была довольно большая, но я прочитала только первую строчку: «Тов. Фомин А. Н., ваша жена умерла». Дальше разобрать не смогла, только училась читать. Сказать, что очень расстроилась, заплакала, не могу. Я смотрела на всё как бы со стороны. Мне было интересно, как мы будем жить без мамы. Да и поминки я, честно говоря, любила. Можно было наконец наесться. С этим у нас всегда была беда.

      Тогда покойники ночевали последнюю ночь дома, поэтому родственники всю ночь сидели около гроба. Это было страшно, потом в зале по диагонали мне он часто мерещился. Однако впоследствии, лёжа в кровати, я иногда натягивала одеяло на себя по контуру гроба, представляла, как там внутри? Мазохизм какой-то! А в тот раз дядя фотографировал похороны, как было принято тогда, и мне казалось, что на фото я улыбалась.

      Долгие годы меня терзало чувство вины за это. И только во взрослом возрасте я увидела эти снимки и себя на них. Вполне адекватное моменту лицо, грустное. Фотографии были чёрно-белые, плохого качества. И на одном снимке я увидала над одним из дядей большую косу. Вскоре он трагически погиб, не дожив до сорока лет. Может, случайная опечатка, а может, и знак.

      По-настоящему утрату я смогла почувствовать лишь в девятнадцать, когда неожиданно погибла тётя Катя, двоюродная сестра отца. Её в сорок пять лет убил муж, как говорили, из ревности. Она была симпатичной и очень весёлой женщиной, душой компании. Меня, например, довольно трудно рассмешить, но ей это легко удавалось.

      У тёти была мистическая история. За два года до смерти за ней стал охотиться домовой. Устраивал