Риза Господня. Виктор Овчинников

вдруг, вижу, поодаль, на расстоянии в полверсты наша тройка. Не убежали черти, далеко. Это все Хмурый сотворил, знатный жеребец. И вишь, не сходит с места, будто ждет меня, чтобы повиниться за то, что под чужой рукой сперва пошел, – с неподдельным чувством гордости за жеребца заметил Семен. – Я так думаю, Ваша светлость, что с самого начала из-за холода и метели не учуял он чужого человека, а когда пошел полегоньку, уловил, золотой мой, что кучер чужак. Какое-то время он, видимо, еще раздумывал, ушами водил, разрази его гром, а как стал вор покрикивать, да подгонять, Хмурый тут-то и закрутил им круговерть на мосту, да так, что оглобли пообломал, видать, хотел разбойников в реку скинуть. Сообразительный, не зря я его определил запрягать в корень. Воры же, почуяв беду и поняв, что дело худо, пустились наутек. Хорошо, что я в приказ пошел без промедления. А дальше, дело пустяковое, сбегал я за мужиками, да с ними почти засветло с работой справились. Вытащили карету на дорогу, дверь оторвавшуюся навесили, оглобли подправили – и будь здоров, езжай себе! – не без гордости заметил конюший.

      – Славно, братец. Не зря я с утра в хорошем расположении духа. Да тут и весть приятная подоспела. – Князь Василий Васильевич был искренне рад, что конюшему удалось разыскать лошадей и карету. – Да разве может весть добрая случиться, чтоб тут же и не омрачиться, говаривал мой батюшка! Что ж, говори все, начистоту.

      Для Семена наступили тяжелые минуты. Если до этого он, охваченный страхом, как-то переминался с ноги на ногу, жестикулировал руками, вертел головой туда-сюда, десятками разных движений дополнял свой скорый рассказ, то теперь он будто окаменел, кровь в венах остановилась, дыхание перехватило. Конюшему потребовались нечеловеческие усилия над собой, чтобы заговорить.

      – Видите ли, Ваша светлость, в тот момент, когда Хмурый безобразничать на мосту начал, неподалеку князь Иван Васильевич Чернышев посла персидского с его стражами выгуливал. – Семен эти слова почти выдавил из себя и, готовый к любому развитию событий, умолк, заметив, как князь в один миг переменился в лице. Его орлиный нос заострился, ноздри расширились, лицо побледнело, взгляд стал пристальным и взволнованным. Предвосхищая дальнейшее повествование конюшего, Голицын резко встал с табурета и быстро подскочил почти вплотную к Семену. В эти секунды Василий Васильевич напоминал не знающего многие дни покоя, разбуженного кем-то по неосторожности медведя-шатуна. Вздохнув полной грудью, князь прорычал:

      – Ну говори, собака, побили каретой князя и посла, да? – Правая рука Василия Васильевича, будто медвежья лапа, легла на грудь конюшего. Огромный кулак Голицына стал быстро разжиматься, а затем пальцы, будто острые когти медведя, впились в богатырскую грудь Семена чуть выше сердца. Превозмогая нарастающую боль, конюший опустился на колени перед хозяином. Это его и спасло. Еще чуть-чуть, и боярин вырвал бы сердце из его груди. Князь разжал пальцы, и Семен, ощутив коленями настывший пол, почувствовал облегчение. Он ясно осознавал, что