Двадцатый год. Книга первая. Виктор Костевич

как поэт он гораздо интереснее, чем… Жаль, исписался давно.

      Бася машинально кивнула головой. Поэтесса шмыгнула носом.

      – Ступайте. Я больше не хочу вас видеть. Французский ваш, кстати, весьма посредствен. Вы не различаете «о» и «о». Для переводчицы вандалов и террористов сойдет. Для поэзии – jamais3.

      Бася направилась к выходу. Благодаренье богу, хоть ботики не надо надевать – накинуть пальто и выйти. Шарфик изгнанница из теплого эдема сумеет намотать и на лестнице.

      – Нет, постойте, – выкрикнула вдруг поэтка. – Так расставаться нельзя. Мы же подруги. Бася!

      Бася остановилась. Мужественно проговорила:

      – Простите меня, Лидия. Я очень сожалею. И хочу чтобы мы остались друзьями. Поверьте. Вы мне очень нравитесь.

      «Врать не стыдно?» – полюбопытствовал внутренний голос. Лидия приблизилась, с халатиком в руке.

      – Тогда позвольте, я вам погадаю.

      Идея Басе не понравилась, но и уходить вот так, врагиней, не хотелось. В холодный, мерзкий и небезопасный сумрак.

      – Только оденьтесь, пожалуйста. Ладно? Вы очень красивы, поверьте. Если бы я была живописцем…

      Лидия набросила халатик на плечи. Снова взяла Басю за руку и подвела к софе. (Тщетная предосторожность, акт второй?) Робко улыбнувшись, плеснула в бокал коньяку. Плавно, по-восточному опустилась на колени, поставила на пол бутылку. Глаза наполнились собачьей преданностью.

      Басе сделалось неловко. Так обойтись – с волшебной, чудной, бесконечно одинокой женщиной. Нет, право, так нельзя. Нужно быть мягче, женственнее. Отказать, не задев, не обидев. Лидочка не виновата, что ее мужчины были лживыми и грубыми. Да, замечательный, Лида, коньяк. Быть может, еще? Пожалуй. Как же здесь тепло, хорошо. Печка, софа, коньячок. Неужели Лидии мало? Я подолью тебе? Не откажусь. В самом деле, почему бы и нет, она выпьет, вместе с Лидочкой, так и быть. А в голове… туман, дурман… трагедия, дух музыки… смешные глупости гетер и институток… и некоторых гимназисток… ей по счастью незнакомых. Лида мягко провела по Басиной ладошке – ухоженным пальчиком с перламутровым ноготком.

      – Итак, линия жизни… Жизнь будет длинной, даже слишком… для поэта. Но коротковатой… для такой, как вы.

      «Так вот вы, сударыня, к чему, – очнулась Бася. – Ну ладно, развлекайтесь, так и быть».

      – Ваш так называемый брак… Слушаете? Распадется очень скоро.

      «А у вас и вовсе никакого не будет. Будете дуть свой коньяк с кем придется».

      – Потом… вагоны, поезда…

      «Казенный дом не позабудьте. Только казенный дом будет, скорее, у вас, при вашем-то образе жизни. Венерологическая клиника».

      – Матросня, солдаты… – Лидия не говорила, а шипела. – О, вы с ними выпьете из чаши наслаждений!

      «Вас не перепью. Выискалась тут, несчастная и одинокая».

      – И никогда, никогда, никогда, – шипение сменилось криком, – вы не вернетесь в проклятую свою Варшаву!

      Басино терпение лопнуло.

      – Сама вы проклятая! – Хотела сказать «идиотка», но сдержалась. – Прощайте.

      И громко стуча

3

Никогда (франц.).