Между Тенью и Фарфором. Светлана Турмова

не давал покоя Тоха. Проявивший себя весьма нестандартно, верстальщик взбудоражил душу художника, пробудил ее, можно сказать, ото сна. Руки начали рисовать еще до того, как в голове сложился образ.

      Журналист рисовал, словно одержимый: движения рук то обретали размах, оставляя на бумаге жирные резко отчеркнутые линии, то становились более размеренными: плавность наносимых штрихов смягчала контрасты и одновременно усиливала смысл. Цвета накладывались друг на друга, наполняя форму содержанием. Василий не знал, откуда берется основной замысел, просто следовал внутренним ощущениям, вихрящимся в эйфории. А думал – она утрачена безвозвратно…

      Работу Шумский завершил перед рассветом, когда полная майская луна растеряла потустороннюю позолоту, оставшись безобидным белесым кружком, одинокой мушкой на ланите небесного божества.

      Василий откинулся на спинку стула и оценил результат художественного порыва. Пожалуй, это можно было назвать Тохиным портретом, выполненным с изрядной долей сказочности и вкраплениями сюрреализма. Лицо, изображенное в профиль, тянулось высь, и, казалось, готово в любую минуту изменить облик. Черные, густые, точно припорошенные сажей непокорные волосы вылеплялись из ночи и ближе к плечам неуловимо прорастали разноцветными перьями, грань этого превращения была совершенно скрыта от зрителя. Пестрые рукава становились крыльями, карие глаза ловили звездную искру, которая растекалась, захватывая пространство вокруг зрачка горячей карамельной желтизной, наполняла Тоху магией полета… Нет, это уже не совсем Тоха, скорее человек-филин: непостижимый, загадочный, притягательный и… совершенно одинокий. В образе угадывалось что-то не то индейское, не то шаманское и удивительно точно отражало глубинную суть Тохиной натуры-натуры странника, скользящего между мирами. На его груди сверкал кристаллик, подвешенный на шнурок, и в нем тоже была заключена звездная искра.

      Василий дышал поверхностно и устало, созерцая свое творение, сердце билось быстро и сбивчиво, словно вело диалог с душой на особом, понятном обоим языке, – то был ритм счастья: Шумский не помнил, что оно может ТАК биться!

      – Дааа… Лепота! – Протянул кто-то за спиной.

      Василий развернулся и уставился на мелкого заросшего остроглазого мужичонку в старинной русской косоворотке с кушаком. Он, видимо, давно стоял за плечами, наблюдая за художествами. И по-свойски опирался на тот самый веник, который не раз нервировал Шумского самостоятельностью, несвойственной уборочному инвентарю.

      – Ты премного одарен природой-матушкой, хозяин, – важно подытожил мужичонка, шмыгая крупным неровным, будто вылепленным из теста носом.

      – Кто… что… Ты кто такой? Откуда взялся?! – С перепугу Василий заблеял фальцетом.

      – Дык… живу я тута! Домовой я, Епифаном звать. – Представился мохнатый субъект. – Здоровьичка желаю, хозяин!

      На этом месте мозг Шумского решительно воспротивился дальнейшему развитию событий и нажал стоп-кран. Проще