Агония, 88. Демид Дубов

запах заскорузлого нагара, который был на остовах печей. Пахло пожарищем, тянуло смрадом сгоревшей деревни, что находилась на линии моего взора за тоненьким стеклышком, вставленным в покосившуюся и облезлую раму. Ничего не могу с собой поделать, всегда люблю смотреть в окно. Люблю фантазировать над тем, что могло происходить за ним, что может происходить в нем, и что вероятно будет там, когда я отвернусь. Когда мой взгляд пропадет из мира, когда от меня останется лишь прах, как от этой деревни, как от этого мира. Что будет тогда? Что будет после всех нас и после совершенных нами ошибок?

      Будет трава. Будут и цветы. Будут красивые красные маки, но не будет тех, кто сможет понять всю их красоту, кто сможет ей восхититься… Невольно задумываешься о том, почему все становится таким красивым, лишь когда рефлексируешь по тому времени, когда все это просто было. Когда были поля, когда были большие и могучие широкие леса, когда колосилась рожь и были избы с резными ставнями, когда были мирные города с гигантскими каменными театрами и домами культур, когда были народы, объединенные большим, нежели просто границами.

      –– Смотрите на них? – хрипло спросил Паратовский, слегка закашлявшись. – Что вы там видите?

      Я не отвечал. Что я могу ему сказать? Соврать, что я вижу лишь остовы, лишь покосившийся лес и обгоревшие стволы, что я наблюдаю большое кладбище? Ведь это не так. Видеть, не значит одно лишь смотреть и говорить о том, на что ты смотришь. Так что же я вижу?

      –– Не смотрите, это упадок. – грустно продолжил тот, откладывая книгу.

      –– Я вижу людей. – ответил я вдруг. – Миллионы, десятки миллионов людей. Пожарища и печи свидетельствуют о том, что они были. Что они жили, создавали культуру, свой быт, что они воображали то, как им жить дальше, как им жить лучше и что может им в этом помочь.

      –– Не одна лишь соха. – протянул академик, вдруг улыбнувшись. – Не об одних лишь тракторах они думали. Когда копошишься в земле, невольно подумаешь о том, что находится там, над твоей согнутой спиной, над твоей головой. Зарождаются мысли о том, каких высот можно достичь, когда тракторы вдруг станут неимоверно мощными, когда сохи вдруг окажутся непомерно эффективными и больше не нужно будет горбиться… Когда враг перестанет быть врагом.

      –– Космос.

      –– Суровое безвоздушное русло, в которую отправлялись с берега вселенной. – Емельян Павлович пожал плечами, слегка разведя руками. – И это было сродни чуду. Представьте, что испытали люди, которые готовились к пашне, которые прогревали трактора, шли мимо частоколов, оставшихся со времен крепостного права, и вдруг услышали о том, что советскому человеку вдруг стало доступно пространство несказанного масштаба!

      И я вдруг едва различил звук, заплывший в мое ухо. Это был хруст. Разогнутые спины народа, что дважды восстанавливал громадную страну, и вдруг поднял свой взор в небо.

      –– Космос… – шепотом повторил я.