Последний выключает свет. Алекс Дарич

должно было стать центром моей новой (привычной) нервной системы.

      И очень резко, без всякого перехода я потерял способность осязать окружающее пространство, выброшенный в ограниченный диапазон человеческого восприятия.

      Я снова видел. Снова слышал. И мне было холодно, я чувствовал голод, меня мучила жажда и слабая, но настойчивая, непрекращающаяся боль во всем теле. Но, по крайней мете, это были привычные, человеческие ощущения, хотя очень хотелось снова потерять сознание. Тело несколько раз содрогнулось без моего в этом участия, и я отчётливо ощутил не принадлежащее мне стремление вернуть всё обратно.

      – Тринадцать-А, встать и пройти в центр жёлтой зоны.

      Лёгкие горели, мне пришлось сделать осознанное усилие, чтобы вдохнуть в первый раз. Едва не захлебнувшись какой-то маслянистой дрянью, я закашлялся и перевернулся на спину. Только что прозвучавшие слова не зарегистрировались в сознании. Я лежал у дальней от прозрачной панели стены, на лицо налипли мокрые волосы, свет с потолка слепил глаза, и я зажмурился, для верности накрыв лицо ещё и руками. Человеческое тело ощущалось чужим, как непривычная одежда. Мне казалось мои руки должны быть намного меньше, а волосы – короче. В помещении стоял тяжёлый сырой запах, какой бывает после дождя, и ещё пахло чем-то электрическим. Озон, пришло мне в голову, так пахнет воздух после грозы. Под собой я чувствовал влагу и холод. Внутренности скрутило болезненным спазмом и я перевернулся на бок, инстинктивно подтянув к животу руки и колени. Отлично, я лежал в огромной холодной луже отработанной экзоматерии, глянцево блестящей в белом искусственном освещении, и, оказывается, вот чем я чуть не захлебнулся.

      – Тринадцать-А, встать в центр жёлтой зоны.

      На этот раз я понял, что обращались ко мне. Я хотел огрызнуться, хотел сказать, что у меня есть имя, но слова застряли в горле, и я сам застыл, поражённый осознанием, что не знаю, как меня зовут. Я ведь точно знал, что у меня есть имя, у всех есть имя, нельзя жить без имени, и я ведь жил как-то, ещё до того, как припёрся, как идиот… куда-то. Я потерял мысль, когда голос повторил команду:

      – Тринадцать-А, следуй инструкциям. Встать в центр жёлтой зоны через пять, четыре…

      За виднеющейся в дальней стене прозрачной панелью стояли люди. Двое в серо-синих защитных робах младшего научного персонала. Я знал это, потому что тоже носил однажды такую робу. А ещё знал, что не должен это помнить. Какого хрена?

      И тогда я, наконец, сложил два и два.

      Я не помнил своего имени, потому что у меня больше не было имени. Со мной обращались, как с подопытным образцом, потому что именно им я и был. Я – хренова эмуляция. Каким-то образом я попал под запрет автономии личности (тот, другой я, который развил какую-то достаточно бурную и незаконную деятельность, чтобы власти смогли пресечь это единственным эффективным способом – сдав меня Комитету), и только что мной (тем мной, которому в итоге расхлёбывать эту кашу) прошили экзоконструкт, искусственно воссозданный в лабораторных условиях