Золотые земли. Его забрал лес. Ульяна Черкасова

всё она, не иначе. Видит Создатель, в этом виновата она… Аберу-Окиа во плоти.

      Не помню ничего. В глазах вспыхнул сноп искр. Кажется, я даже потерял сознание.

      Пришёл в себя уже сидя на обочине дороги, прямо на траве, прислонённый спиной к берёзе. В нос мне тыкали нюхательные соли, а мой сосед с восхитительной бородой повторял с сильным лойтурским акцентом:

      – Ви вь порьядке? Молодой чельовек, ви в порьядке?

      Ответить не было сил. Я попытался отмахнуться от нюхательных солей, но лойтурец не отстал от меня, пока я не согласился посчитать, сколько у него пальцев на руке.

      – Клянусь, их должно быть пять, – сказал я. – Но сейчас чётко вижу семь.

      Лойтурец поцокал языком.

      – Плохь, плохь, – прокудахтал он обеспокоенно. – Вамь надобно лежать.

      Я и вправду всё пытался подняться, а лойтурец усаживал меня обратно. Но я должен был найти…

      Её

      Но её, конечно, уже и след простыл.

      Я почти поверил, что она – сон. Видение. Горячечный бред.

      Карета наша поломалась, и кучер ничего не смог с этим поделать. Он предложил нам с лойтурцем подождать, пока кто-нибудь проедет, или дойти пешком до ближайшей усадьбы или деревни.

      У меня так кружилась голова, что я не особенно вникал в смысл происходящего.

      Всё, что я видел, – она.

      Наверное, прав был доктор Вальчак. Тогда, ещё одиннадцать лет назад, я слишком сильно ударился головой. И ещё горячка. И пережитый ужас. Матушка, конечно же, не хотела в это верить. Ещё бы, единственный сын, и тот душевнобольной.

      Но… но как ещё можно было объяснить то, чему я стал свидетелем у Бездонного озера? Откуда ещё могла явиться она, как не из бредовых горячечных видений? Наверное, остальным было легче поверить в это, чем в мой рассказ.

      – Мольодой человекь, – позвал меня лойтурец. Мне очень нравится его акцент, не могу удержаться от того, чтобы не попытаться отразить это на письме. – Ви замерзать. Прошу, сядьте в карету.

      Я приподнял голову с постеленной шинели нашего извозчика (верно, он когда-то служил или получил эту шинель в подарок от бывшего солдата).

      – И как вы это себе представляете, любезный? – В мои намерения не входило показаться грубым, я вообще не приемлю вульгарность и mauvais ton[2] в любом проявлении. Только бумага терпит мои ругательства, да и те только когда я вспоминаю её. Epistola non erubescit[3].

      Очень хочется верить, что я не оскорбил своего нового знакомого, но он выглядел смущённым: карета, в которой он предложил мне отдохнуть, так накренилась, что присесть или тем более прилечь в ней было никак невозможно.

      – Ви правь, – сказал лойтурец.

      Он отряхнул свой дорожный сюртук и протянул мне руку.

      – Доктор Густав Остерман, – представился он.

      – Ох, прошу прощения… князь Михал Белорецкий.

      Поспешно

2

Дурной тон (фр.).

3

Бумага не краснеет (лат.).