Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте. Валерий Кичин

по-настоящему пугала. Сил тогда было много, и очень хотелось играть! Конечно, были какие-то концерты, выезды, литературные чтения… Я возвращалась из этих поездок переполненная новыми впечатлениями. Куда их деть? Как их выплеснуть? И тогда я стала писать песни…

      Это была пустота, которую она отчаянно пыталась заполнить. Кто-то умеет делить свое время на труд и на расслабуху: врач снимет халат и, пообедав, займется футболом или лыжами; продавщица, отдежурив, постарается забыть о толпе покупателей – Люся этого совсем не умела и вне профессии не жила ни секунды. Наблюдала людей, подмечала интересную повадку, эксцентричную манеру, выразительный жест, характерный говорок. Шла – словно танцевала в только ей видимом образе и только ей слышимом ритме. Рассказывая, показывала. Играла беспрерывно, лицедействовала, перевоплощалась, обрушивала на собеседника поток мимолетных зарисовок – была бы публика. Так живописцы прошлого оставляли на салфетках кафе свои наброски – им нужно было писать постоянно. Не для тренажа, не для самовыражения: это такой способ осваивать мир, общаться с ним, функционировать в нем – жить.

      Зарисовки, даже на салфетках, все-таки остаются. Актерский набросок к роли, даже гениальный, промелькнув в дружеской беседе, исчезает. Словесные описания бессильны. Остается ощущение бурной талантливости собеседника.

      Это качество не универсально даже в актерском мире. Многие обходятся без него. Для них не так трагичен творческий простой. Для актрис, подобных Гурченко, это катастрофа. Мы почувствуем ее глубину, если вообразим, что вдруг утратили дар речи. И накопления души больше не находят выхода.

      Гурченко упорно искала выход.

      Театр

      Сцены у театра не было. Спектакли не ставились. Но они репетировались! Репетировались на самодеятельных началах. Чтобы актер не мог забыть, что он все-таки актер.

Из книги «Аплодисменты, аплодисменты…»

      Эраст Гарин в своей статье написал, что ей нужно работать в театре – работать углубленно и сосредоточенно. И она попыталась прийти в театр. К театру всегда относилась сложно. Чтобы передать свое ощущение от несимпатичной ей сценической манеры, она делала «премьерное» лицо и патетично возглашала, вкусно подавая каждую букву: «Вадим, ты не прав!» – «Нет, ты не прав, Сэргэй!»…

      Впрочем, это не мешало ей с восхищением вспоминать о других театральных впечатлениях: «Как-то забрела в „Современник“. Шел спектакль „Назначение“. Он меня поразил какой-то предельно естественной интонацией. Люди на сцене говорили, как дома. Актеры играли так, что не видно было режиссуры. Я поняла, что ничего так не хочу, как быть принятой в этот театр».

      Это из ее интервью 1977 года. Театр и раньше привлекал ее возможностью прямого контакта со зрительным залом, непосредственной реакцией публики, способностью актера и зрителя «поджигать» друг друга.

      Но по-настоящему любовь с театром не задалась. Гурченко на сцене никогда не поднималась до вершин, какие играючи брала в кино. Это чувствовала, это ее ранило,