Таракан без ног не слышит. Полёт ежа. Лора КАФ

наоборот, чиркалку. Чирк! Опа, с первого раза. Нет, можут ведь, когда хочут. Это не гражданские – из десяти пять, если зажгутся, считай, повезло.

      Красивый огонь, слегка искрится. А чёрт, обжёг.

      Странный сон. Руки в крови и болят, висок болит, ожог болит, ноги, спина, даже горло и то болит – орала то – как потерпевшая. А проснуться не могу. И это ещё что? Не поняла? Ветки куда-то делись? Смотри-ка, ни одной поблизости. Метрах в двух есть, а рядом нету. Только голые стволы. И листья-иглы, опавшие, под ногами похрустывают. И… спать совсем не хочется.

      Морок какой-то. Сейчас подышу, успокоюсь, определю, с какой стороны я сюда прибежала, развернусь и пойду, помолясь. Или побегу матерясь. Ох, прости меня, Господи. За язык мой – наказание мне.

      Так, осмотримся. Следов никаких не видно. Ветки, прячась в стволы, сбросили все листья и засыпали всё, что можно. Да какие ветки! Какие ветки! Нет никаких веток и быть не может. Не может быть такой жути на Земле. Даже в Африке такого нет, а уж в Сибири то – кому смеяться?!

      С одной стороны, я начала приходить в себя, понимая, что никакой это не сон, а с другой, липкий ужас снова начал подниматься по ногам, по спине и животу, подбираясь к сердцу, уже готовому остановиться. Собрав остатки разума, я, для начала, крепко стиснула зубы, чтобы снова не услышать свой дикий крик. Потом аккуратно и очень медленно достала ещё одну спичку, лизнула, просто так, чтобы ощутить вкус и лишний раз убедиться, что я не сплю. Потом зажгла спичку и уронила её на землю, под ноги.

      Двое

      – Я не могу дождаться. Это то, что нам было нужно. Соединение этих двух наборов даст нам необходимый код.

      – Не хвались цыплятами, пока кура не снеслась.

      – Что?

      – Так говорят дикари, когда хотят сказать, что не стоит обсуждать то, что ещё не сделано. Ещё неизвестно, какой набор получится в итоге.

      – Ты общаешься с дикарями?

      – Смешно.

      глава 8 Дочь

      – Вот она.

      Нянька распахнула перед ним двери. И то, что он увидел, больно резануло по сердцу.

      Дочь сидела на кровати, слегка наклонившись вперёд. Голова её мелко, мелко тряслась. Тонкие пальцы паучьими лапками мяли ткань платья.

      Корм подошёл, сел рядом, взял её за руку, обнял другой рукой за плечи и, тихонько покачиваясь, запел колыбельную песенку. Ту, которую, когда то, пела ему Нянька. Простые слова, простая мелодия, тихий голос. Он пел эту песню для дочери каждый день. Каждый день, в течении восемнадцати оборотов. С самого первого дня её жизни.

      Сначала это было необходимо ему. Он качал на руках крошечного человечка, пел колыбельную и пытался увидеть в не оформившемся младенческом личике черты утраченной возлюбленной.

      Потом это стало необходимым ей. Гораздо важнее, чем пища, или, даже, воздух. В тот день, когда стало окончательно ясно, что его дочь безумна и с этим ничего нельзя поделать, он сам чуть было не сошёл с ума. Он не выдержал.