Дочкотерапия. Из нелюбимой дочери в любящую мать. Светлана Инсарова

ько любящей, всегда принимающей мамой? Где моя безусловная любовь?».

      И тут я проваливаюсь в собственное детство.

      Что это значит – быть любимой дочерью? Всегда находить мамины улыбку, время и объятия, когда тебе плохо, больно, трудно? Всегда получать подарки и слышать слова о любви? Что значит – быть любимым ребенком, если любовь – понятие абстрактное, что отражено даже в теории языка и разрядах существительных.

      Была ли я (не)любимой дочерью, было ли мое детское восприятие правильным или я все-таки заблуждалась, думая, что мама предпочитает мне старшего брата? Сложные вопросы, над которыми я ломаю голову уже много лет. И, наверное, если бы я сама не стала мамой, я бы не смогла пройти путь от мысленного обвинения мамы в нелюбви и обиды на нее до принятия, понимания и прощения. В том числе принятия себя и прощения себя за то, что не могу отдавать ей столько времени и внимания, сколько положено правильным и воспитанным дочерям. И еще благодарности за опыт, который у меня был. Пусть он был болезненным, но из него многое родилось. И эта маленькая книжка, которую вы сейчас читаете, тоже родилась благодаря ему.

      Для кого эта книга? Для женщин, которые постоянно себя критикуют и испытывают чувство вины по отношению к собственным детям. И для тех, кто уверен: мама не любила, отсюда и начинаются все проблемы в жизни. Я тоже так считала, но в какой-то момент попробовала размотать этот клубок взаимоотношений, который, по сути, находился у меня в голове. Я надеюсь, что моя история поможет вам по-другому посмотреть на свои отношения с мамой, если в них присутствуют чувства вины и обиды, как это было у меня.

      Когда это началось

      Сложно сказать, когда я начала формулировать, что именно в моих отношениях с мамой меня не устраивает. Мысли эти приходили и уходили, то становились навязчивее, то отпускали. И когда отпускали, я о них совершенно не заботилась, ведь нормально же все, зачем ворошить прошлое. Проблема в том, что однажды эти мысли, облекшись в точные формулировки, начали мешать мне жить и воспринимать себя уверенно в новой роли – роли мамы дочери.

      Вот тогда-то, ровно за неделю до вторых родов, я поняла, какая огромная лавина на меня несется и в любой момент может обрушиться, если я не приму меры. И не рожать дочь уже было нельзя. Сорок первая неделя заканчивалась, и врачи предупреждали, что если не рожу сама, то меня прооперируют. Я только сейчас задним умом понимаю, насколько мне было страшно выпускать на свет Божий свою дочь, ведь она могла подвергнуться таким же детским проблемам, как и я.

      Хотелось бы мне рассказать эту историю непутанно, связно, но память всегда играет с нами в загадки, выдавая нам в качестве поощрения какой-то обрывок воспоминаний.

      Мне было три, когда умер папа. С моих трех до восьми наша семья состояла из трех человек: мама, старший брат и я. Что я помню из этого периода про маму? Почти ничего. В садик водил меня, в основном, брат, это я тоже плохо помню, зато хорошо помню воспитательницу, которая учила меня писать и читать, и нянечку, которая переживала, хорошо ли я поела. Помню парочку друзей и то, как мои подружки дрались за право играть со мной.

      Что было дома – не помню. Обычно я сидела в комнате и играла сама с собой, если не гуляла с девчонками во дворе. Помню, как мама водила меня в гости к родственникам и к мужчине, с которым она общалась, но все это очень смутно. Довольно серой была моя жизнь, если одним из ярких воспоминаний этого периода была деревянная игрушка, которую смастерил для меня мамин друг: две палочки скреплены между собой, каждая связана со своим медведем, тянешь палочки в разные стороны – медведи как будто друг другу кланяются. Конечно, ни лица человека, ни встречи с ним я не помню, помню только, что долго шли к нему, наверное, на другой конец города, а потом возвращались домой.

      А вот летом… летом у меня были воспоминания, только мама там мелькала редко. Каждое лето я проводила у бабушки: деревенский дом, большая семья, сенокос, огороды, лес, озеро, счастье. У бабушки было хорошо, там я точно знала, что любима. Все самое лучшее, например сливки с утреннего молока и жаренная в сметане плотвичья икра с пузырем, доставалось мне по праву позднего рождения и малолетства. Ходили слухи, что бабушка меня балует, но на самом деле бабушка лишь додавала мне то, чего мама не могла дать. И да, за деревенским столом у меня было самое почетное место – у окна. Вот так-то! Ничего себе, пигалице какой-то уступили.

      Когда бабушки не стало, жизнь заметно изменилась, даже летние дни стали не такими солнечными и прекрасными. Мне было уже восемь, и я отлично помню тот ноябрь: звонок, мамин плач, поездку в деревню, бабушкины похороны, поминки, тарелочку с едой, которую еще 40 дней ставили на комод возле телевизора. Все в деревне знали, чья я внучка, и все утверждали, что я похожа именно на бабушку. Что ж, мама тоже была на нее похожа, а я похожа на маму.

      В детстве я не хотела быть похожей на маму. Я радовалась, когда говорили, что я похожа на папу, ведь его не было рядом, и моя внешность была единственным способом хоть как-то сохранить его. А после смерти бабушки я была рада быть похожей на нее. Видимо, я так их в себе сохраняла. С одной стороны, мама была рядом и не было необходимости ее сохранять. С другой, зачем быть похожей на