Эльсинор. Владимир Юрьевич Василенко

сам дурак. Дескать, что это наш театр впереди планеты всей начал «Гамлета» в переводе Пастернака репетировать? Как бы, дескать, чего не вышло. Я б стерпел. Но эту ж сволочь не унять… Заканчивал свою речь он уже под столом. Директорским. Репетициям нашим тогда тут же – стоп машина! Да и теперь чей перевод – видишь. От греха подальше. Как в школьной программе.

      – Ну, я б не сказал… – влюбленно глядя на Василь Василича, протянул Иван… – что не подвиг.

      – Мы с тобой на днях нашу прежнюю приму вспоминали между делом… Звали ее, если ты не в курсе… хотя, почему «звали»? – зовут… Зина Ивановна. Не Зинаида, а Зина. Именно так: Зина Ивановна. И фамилия соответствующая: Фортуна. Так вот, когда в сорок втором у немцев неприятность под Сталинградом случилась, она почти всю свою Офелию спиной к полному немчуры залу умудрилась отыграть. Как мы тогда живы остались, не знаю…

      Иван Сергеевич обратил взор к сцене с реющим на полотне Призраком, вслушался в глуховатый, неровно (возможно, с умыслом) записанный голос Василь Василича:

      …я бы мог поведать

      Такую повесть, что малейший звук

      Тебе бы душу взрыл, кровь обдал стужей,

      Глаза, как звезды, вырвал из орбит,

      Разъял твои заплетшиеся кудри

      И каждый волос водрузил стоймя,

      На голове, во всяком разе…

      Ну, слава богу! Все в порядке. Упустить в Лету Василь-Васильичские перлы было бы непростительно. Тем паче – маловероятно, чтоб кто-то из непосвященных что-то в самом деле смог расслышать и осознать. Василь Василич владел этим фокусом – произнесением двух фраз зараз, сливая эти: «на голове, во всяком разе» и «как иглы на взъяренном дикобразе» – совершенно в одно.

      Расслабившись, Иван Сергеевич отдался внутреннему монологу, эхом следовавшему за речью Призрака.

      Когда я спал в саду,

      Как то обычно делал пополудни,

      Мой мирный час твой дядя подстерег

      С настойкою губыкуса в сосуде…

      Иван Сергеевич покивал… К встреченному, было, в штыки неизвестному растению с летальным действием его актерское сознание в свое время привыкло удивительно быстро. Но что еще удивительнее – в труппе против «губыкуса» не возражал никто. Ни один человек. Как не слышали…

      Я скошен был в цвету моих грехов,

      Врасплох, непричащен и непомазан;

      Не сведши счетов, призван был к ответу

      Под бременем моих несовершенств.

      О ужас! Ужас! Ужас! Бляха-муха!

      А ведь все они неспроста, эти «отступления» Василь Василича от оригинала. Все что-то означают. Например, это, последнее: действительно, было б о чем тужить – не успел человек покаяться в своем, как он его понимает, свинстве; главное – насвинячить успел… Не совсем же уже с бухты-барахты Гертруда «благородную любовь» на «постыдные ласки» променяла. Не диаметрально же они, эти две вещи, противоположны.

      «Прощай, прощай! И помни обо мне…»

      В этом сегодняшнем Гамлете – ничего от того… его собственного… И в гримерке, куда он так беспардонно