Судные дни Великого Новгорода. Николай Гейнце

есны февральское солнце осветило запустелый Новгород.

      На улицах, с месяц тому назад еще полных оживления и кипучей деятельности, не было ни одной живой души.

      Было 12 февраля 1570 года, понедельник второй недели Великого поста.

      Второй месяц уже «отчина святой Софии», как звали в то время Новгород, переживала тяжелые дни.

      Весь город обвинялся в страшном «государевом деле», измене державному царю.

      Царь Иоанн Васильевич тайным походом прибыл 2 января 1570 года в Новгород чинить расправу с крамольниками.

      Неумолима была расправа царя – запустел Великий Новгород.

      В описываемое нами раннее февральское утро только на Волховском мосту и близ него по берегу Волхова господствовало необычайное оживление. Но увы, как повсеместно в то время в России, жизнь лишь кипела там, где царила смерть.

      Это был исторически-кровавый парадокс действительности.

      И на самом деле, со льда реки слышались раздирающие душу стоны и мольбы о помощи, но толпа, стоявшая на мосту и по берегу, безмолвствовала.

      Большинство этой толпы состояло из опричников, с не менее зверскими лицами, чем те собачьи головы, которые, как знаки их должности, вместе с метлами были привязаны к седлам их коней.

      На средине моста был устроен род эшафота, с которого несчастных жертв бросали в полыньи Волхова, в тот год очень большие и частые. Самая большая полынья была как раз под средними городнями Волховского моста.

      Чтобы вернее бросать в нее осужденных и устроили эшафот.

      Взводили на него связанных по ступенькам, с навязанными на шею камнями, и сталкивали с высоты.

      Вода со льдом расхлестывалась высоко, принимая в лоно свою жертву, опускавшуюся прямо на дно. Случалось, впрочем, что жертвы, в виду неминуемой гибели, боролись, выказывая сверхъестественную силу, и, разумеется, только длили свою агонию, делая верную смерть лишь более мучительною.

      Иногда, в борьбе за жизнь, жертве удавалось сбросить с шеи камень, и обреченный на гибель выплывал на поверхность и, держась на воде, хватался за край ледяной коры полыньи.

      Рассказывали даже про почти невероятное спасение некоторых.

      Изобретательность рассвирепевших опричников не уставала, впрочем, придумывать средства пресечь и для таких героев средства к спасению.

      Кому-то из кромешников, при виде выплывающих и вылезавших на лед, пришла адская мысль: сесть в лодку с баграми и рогатинами, да и доканчивать последнюю борьбу с топимыми.

      Сказано – сделано, и вскоре полыньи Волховские окрасились алой человеческой кровью.

      В кровавых волнах захлебывались жертвы дьявольской изобретательности палачей.

      По мосту между тем гнали связанные толпы все новых и новых жертв «царского суда», как громко именовали кромешники свое кровавое своеволие.

      Среди этих толп были и женщины, старые и молодые, иные с грудными детьми, плохо прикрытыми лохмотьями своих матерей, босоногие и растрепанные.

      С одной такой толпой повстречался, казалось, только что въехавший на Волховский мост всадник.

      Это был статный, красивый юноша, в дорогом, хотя и помятом, видимо от длинной дороги, костюме опричника.

      Из-под надетой набекрень шапки выбивались русые кудри шелковистых волос, яркий румянец горел на нежной коже щек, а белизну лица оттеняли маленькие темно-русые усики и шелковистый пух небольшой бородки.

      По удивленному взгляду его светло-голубых глаз, бросаемому им на окружавшую его толпу, на высившийся на мосту эшафот, можно было предположить, что он не был участником кровавой расправы с народом своих товарищей, что он только что появился в злополучном городе, где поразившие его сцены уже стали заурядными.

      Это первое впечатление было совершенно верно.

      Семен Иванович Карасев, по прозвищу Карась, так звали появившегося на мосту всадника, был отличен царской милостью среди своих сотоварищей опричников-ратников, он был стремянной царский, чем и объясняется богатство его костюма.

      Посланный царем Иоанном в Литву с письмом к изменнику князю Курбскому, он всего несколько дней тому назад вернулся в Александровскую слободу и, узнав, что царь в Новгороде, с радостью поскакал туда, не зная происходивших там ужасов.

      Были причины, что сердце юноши, где бы ни был он, было в Новгороде.

      Пораженный непонятным ему зрелищем, Семен Карасев ехал почти вровень с густой толпою жертв варварства царских палачей, как вдруг взгляд его упал на одну из связанных молодых женщин, бледную, растрепанную, истерзанную. Черные как смоль косы прядями рассыпались по полуобнаженной груди. Черты красивого лица были искажены страданиями.

      Семен круто повернул коня.

      – Аленушка!.. – крикнул он каким-то подавленным от внутренней боли голосом.

      В нотах этого голоса, казалось, звучала слабая надежда на ошибку.

      Увы, он не ошибся.

      Молодая женщина, услыхав произнесенным