Война майора Пронина. Медная Пуговица. Лев Овалов

была настоящая артистка, и успех ей был обеспечен в любой аудитории.

      Она исполнила несколько романсов, ей аплодировали, негромко и недолго, как принято в светском обществе, и вдруг после Шумана, после мечтательного, мелодичного Шумана она запела «Хорста Весселя», любимую песню штурмовиков, песню гитлеровских головорезов. Она пела со смущенным видом, отдавая дань обществу, в котором находилась, как будто конфузясь, точно делала что-то неприличное.

      Да, это был не Шуман! Лица слушателей побагровели, многие встали, кто-то начал даже подпевать.

      Мне показалось, кликни кто-нибудь сейчас клич – и все устремятся на улицу грабить, жечь, резать.

      После певицы, не ожидая приглашений, почти по-военному к роялю подошел сам Гренер и сел на черный полированный табурет. Если правильно говорят, что музыка выявляет душу людей, я бы сказал, что у Гренера совсем не было души. Играл он хорошо знакомые ему произведения, потому что почти не заглядывал в ноты, каждую музыкальную фразу проигрывал очень тщательно, но никогда в жизни я еще не слышал такой сухой игры. Сначала я удивился этой необычной сухости, но потом заметил, что Гренер почти не пользуется педалью. Ударит по клавише и оборвет звук – звук не растет, не плывет, не вступает в общение с другими. Никогда раньше я не мог себе представить, что рояль можно превратить в барабан. Гренер сыграл увертюру к «Мейстерзингерам», две прелюдии Баха и затем «Приглашение к танцу» Вебера. Легкое, изящное «Приглашение». Во что он его превратил!

      Клавиши защелкали под его пальцами, точно кастаньеты, гостиная наполнилась треском…

      И вот в то время, когда этот интеллектуальный нацист играл Вебера, я услышал за своей спиной хриплый шепот:

      – Господин Берзинь, нам с вами надо встретиться.

      Я обернулся. За моей спиной стоял обергруппенфюрер Эдингер.

      – Зайдите ко мне в канцелярию, – продолжал Эдингер. – Я буду ждать вас в ближайшие дни.

      «Тоже «приглашение к танцам», – подумал я, – приглашение, отказаться от которого в данный момент было для меня невозможно…»

      Так я втягивался в игру, которая вряд ли могла окончиться чем-нибудь для меня хорошим!

      После музыки нас пригласили ужинать. За столом прислуживали два денщика, выдрессированные, как хорошие лакеи. Мне показалось, что не пил один Гренер, недаром Янковская назвала его сдерживающим началом. Этот старый сухой человек подчеркнуто ухаживал за моей спутницей; она точно гальванизировала его, наполняя это холодное, надменное существо какими-то человеческими эмоциями.

      Янковская, кажется, была единственной гостьей, которую Гренер вышел проводить в переднюю.

      Она и отвезла меня домой.

      Мы поднялись в мою квартиру. Марты не было видно, должно быть, она спала. Когда я заглянул в спальню, Янковская сидела на моей кровати. У нее был какой-то понурый вид, точно она ожидала побоев.

      – Хотите, я останусь у вас? – спросила она. – Вы можете стать преемником