Случаи из жизни и смерти. ELSE

то, что он сумасшедший, не значит, что в его холодильнике нет пива! – заявил я.

      – Если повезет, ваш немец просто заигрался – сухо сказал Лексин – Но у меня, по правде говоря, дурное предчувствие.

      – Говняные здесь места. Печенкой чувствую, здесь под землей закопаны евреи. Или еще чего.

      – Жутко… и как Ульберт… мог… жить здесь… столько лет?

      – Кстати, заправщик что-то болтал про странный шум, доносящийся, как он выразился, «со стороны высоченного дома». Это случайно не жилище нашего клиента?

      – Я звонил ему утром. Не парьтесь – я приложился к окну.

      «Мерзотные пустоши…» – тут же резануло в голове.

      Как сейчас помню, какое поганое чувство испытал каждый из нас, когда с третьего звонка в дверь нам так никто и не открыл. Весь путь от поеденного червями полисада через пыльный загаженный двор к облупившемуся крыльцу будто специально гадил в душу.

      – Ну и змеевник! Не упади, Генрих! – предупредил я этого долбаного олуха– Тьфу, это что, свалка?

      – Мусор давно не выносили. Кажется, Краусс выставил пакеты на улицу и забыл о них. Потом их… растаскало зверье. Мм, окна…. – Лексин показал пальцем на то, что раньше было окнами. Ныне все забито досками.

      – Здесь… т-точно кто-то живет? – засомневался Булочников.

      – Видимо да, и это очень дурно… – решил Лексин.

      Потом мы стали звонить в дверь. После трех раз Булочников начал кусать ногти. Лексин задергал верхней губой, а потом, приложив ухо к двери, отрывисто заключил: «Раз уж приехали, надо войти».

      Умный был Лексин парень. Да только в тот день это была его главная ошибка.

      С дверью мы справились быстро. Генрих причитал: «Не ломайте!». Но нам было плевать. Я хотел выпустить пар, а Лексин руководствовался тем, что нашему, как он выразился, «психически нестабильному другу» может понадобиться помощь.

      Дурак. Это нам скоро нужна будет помощь.

      – Краусс! Ты где, сука? Уснул, что ли? Эй, Краусс! – заорал я, в душе не испытывая никакого желания шастать по его вонючему дому.

      – Ульберт! Уль…Ульберт! Т-ты где? Ульберт? Это мы, Генрих и Толя! От…отзовись! Ну же! – кажется, у Генриха начиналась истерика.

      Он все-таки любил немца. Как любил и Адель.

      – Чертов немчура! Я не за тем тащился в эту глухомань, чтобы играть в твои игры! Выходи, черт тебя дери! Выходи, не то….

      – Ребята. Гляньте сюда. – голос Лексина был холоден, как лед. Как, сука, и всегда. Как в тот день.

      Стена. Стена в гостиной. В этой комнате был чертов бардак, это правда. Книги с неведомыми каракулями лежали то тут, то там. Подгнивший кусок ветчины лежал на столе в короне из жужжащих мух. Обои, мать их, кто-то драл, на них остались красные полосы. На ковре – битое стекло, а на тумбочке – уцелевшие колбы с ретортами. Повсюду плакаты… со всякой отчаянной херью. Давно не видал такой мерзоты. Вывороченные кишки, открытый мозг, нашпигованный электродами, многочисленные зарисовки каких-то уродцев со множеством глаз и конечностей, или же вообще