Одиссея капитана Балка. Ставка больше, чем мир. Александр Чернов

больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам карьеру это политическое нововведение порушить не должно. Что ж, может, как раз вовремя. Чтобы на будущее глупости, вроде гапоновской, в зародыше пресечь».

      Макаров же, напротив, хоть и не возражал против принятого императором решения принципиально, но явно опасался негативного влияния парламентских процедур, даже совещательных, как на финансирование флота, так и на будущую кораблестроительную программу. Над ней он работал в госпитале. Будучи человеком глубоко эрудированным, он понимал, что в системе управления страной в целом и флотом в частности появляется некая новая, пока ему не известная величина. А как влияли парламентские деятели на морское строительство во Франции, к примеру, он знал хорошо. Не зря последнее десятилетие XIX века в истории флота Второй республики величали «военно-морской бестолковщиной».

      Петрович, правда, указал ему на противоположный пример – на работу Рейхстага по принятию германского Закона о флоте, где усилиями кайзера, Бюлова и Тирпица он был облечен в такую форму, что препятствовать резкому удорожанию линкоров при замене броненосцев дредноутами парламентарии фактически не смогут.

      Но настроения Степану Осиповичу не подняло даже это: «Эх, мой дорогой, там – Германия, немцы. А то – наши! Балаболок да выскочек разномастных понавыбирают, вот уж и надумают они нам в этой Думе. А то, что нет пока ответственного министерства – так, лиха беда начало! Выклянчат. Помянете мои слова: взвоем мы еще от их склок с совещательным голосом! Но, не дай нам бог, чтоб кабинетная система или сменяемое по выборам правительство как в Парижах. Вот тут и запляшем мы танцы святого Витта. Все давешние делишки господина Витте как бы нам цветочками не показались! Я-то думал, что в Питере попробуем порядок навести, а тут… Какое там! Задумали Дубасова на меня менять. А зачем? Нет уж. Пусть он дальше с этим всем разбирается в министерстве. А я, если государь позволит, с палубы в кабинет не уйду».

      Последним узнал про Манифест царя наместник Алексеев. И, как рассказал позже Василию Михаил, после прочтения его текста на новоявленного генерал-адмирала было страшно смотреть. Евгений Иванович был ошарашен и взбешен одновременно. Но, как выяснилось, не потому, что из-за своего истового монархизма органически не переносил демократических общественных институтов, в принципе не желая видеть и слышать ни о чем ином, кроме как о неограниченной монархии – самодержавии.

      Все оказалось много проще. На нем лежала ответственность за огромный край. Где пока ни один градоначальник, ни один полицмейстер, ни один начальник гарнизона или войсковой атаман не были проинструктированы о том, как должно воспринимать царское решение и как себя вести, применительно к таким обстоятельствам.

      Василий резоны наместника понимал. Получилось, что необходимость сохранения секретности из-за опасения беспорядков в столице перекладывала после опубликования Манифеста всю ответственность и заботу о недопущении