Ягодное поле. Алексей Михайлович Левшин

Настюша и свет потушила.

      Целую тебя, любимуша моя.

      Буду рыцарски делать дела. Буду светел.

      Бормотание

      Были сделаны дела, разом была продана Новгородская, а что Лена болеет, мы тогда не знали – да мы ничего не знали! Или просто старались не знать.

      А дружба утеряна, и Ася за это время выросла, и, может, даже справилась и с комплексами своими и вполне чувствует себя в этом мире нужной, ей непросто, но, наверное, она по-настоящему живет. Девчонки, бывает, из ангелочков и томных уходят в ленивых стерв, а бывает, приходят к простой женской судьбе.

      Иногда подлинник ничего не подозревает о самонадеянной работе его копии, выдающей его тайные черты – и откуда все знает этот самозванец-двойник?.

      Я помню его все время нас снимающим – то со старым фотоаппаратом, то с новенькой, какими-то тайными усилиями доставшейся камерой. Странно было то, что в этот раз при встрече, подстриженный налысо, "под сапог", он все так же щурил один глаз, будто все продолжает снимать меня.

      Я как раз хотел тебе сказать, что он предал нашу дружбу.

      Неумело о любви

      Да, я призван составить счастье женской души: разговоры по душам и моя вечная предупредительность в отношениях с женщинами – возможность дать им почувствовать свою значимость, а у женщины она проявляется через понятость ее другим и тем более мужчиной… – я дарю им эти минуты озарения и их пылкого величия, я делю их с ними. Дело в том, что я люблю женщин… но я потратил много времени, говоря им об их неповторимости. Иногда я чувствую нутром, какая женщина передо мной и даже, какая женщина в ней прячется.

      И все же я устал. Но есть еще надо мной другая почти крылатая власть, власть старших женщин – мамы и Лены. Я не знаю, почему – я подчиняюсь этой власти – иногда к лучшему, иногда к худшему – но подчиняюсь, будто без этого не могу.

      Вот зачем я сейчас подарил Лене и дарю уже целый год подробности о наших неурядицах, ведь это всего лишь мои неурядицы, зачем… тут я хочу остановиться, чтобы не впасть в обыкновенное судачество, что, мол, это как отношения с золовкой, то, что, путаясь в одном слове, как в шарфе, не мог выяснить папа: золовка, невестка – я сам проясняю все время эти отношения и порчу скорее всего Ленину любовь своей суетой, невольно диктуя ей происходящее в тех красках, какие меня распаляют в эту минуту, сам ожидая утешения, и утешение приходит, и получается, что в любой ссоре я прав… и мне потом остается «обелить» Олю, и раньше я в это верил, а теперь это только нервное подергивание плечом, потому что, наверное, я все испортил…

      Но эта моя мысль, что мы все одна семья и должны вместе лечить наши душевные вывихи… я не умею сам справиться с этой мыслью, но рассказываю, рассказываю, не зная, куда это все повернется…

      И все же я дарю Лене ощущение женского счастья – я дарю ей с первой минуты моей настоящей жизни бесконечную повесть моего сердца – и это противоречит законам сохранения семьи и общим взглядам на супружескую любовь