Улица До свидания. Владимир Юрьевич Василенко

Завернутым никто на курсе меня не считал. Напротив, я был одним из наиболее нормальных учащихся в массе скрытых маргиналов, жителей подводного мира «развито́го социализма».

      В конце первых летних каникул мы отправились с дочкой декана пожить недельку в палатке в лесу. Нет, это не бред. Скрытая тяга к любви «материнского» типа реализовалась у меня в отношениях, к концу первого курса возникших с преподавательницей вышки, которую я все-таки приобнял. Правда, не на лекции, а в темноте во время прогулки.

      – Можно, я угощу вас сочником? – спросила она теплым майским вечером, почти ночью, когда мы возвращались с ней с танцев, где неожиданно столкнулись впервые за пару недель до того. Знаете, эти повсеместно появившиеся тогда школы и студии бальных танцев?.. Она была что-то ровесницей классной.

      – …сочником? – спросила она.

      Я среагировал. Возникшая неловкость, впрочем, органично вплелась в неловкость всего нашего пребывания вдвоем на ночной можжевеловой аллее. Считая себя опытным ловеласом, я углубил объятие. Не встретив сопротивления (она подавилась своим сочником, пойдя за мной в хвою, как в танце). Так мы и шли с нею недели две-две с половиной – без сопротивления. К тому, что оказалось вовсе не плохо. На танцы мы больше не ходили. Отношений, естественно, не афишировали. Брали от жизни свое. В котором она, по моей просьбе, учительствовала.

      Лето подалось на закат, мы решили украсить наше трехмесячное знакомство неделей относительно полной свободы. Мне было легко в последние дни. Даже пусто. Пустовато. Какая-то неясной природы неотягощенность. Дина смогла разогнать полуторагодовалые тучи, застоявшиеся в моей душе. Я больше не принадлежал их сосущей под ложечкой наплывающей темноте. Хорошо меня чувствуя, она понемногу отменяла понятные в недавно сошедшейся паре табу. Мне нравилось иметь с нею дело. Молча.

      В лесу стало легче, доступнее, безнадежней. В темной палатке среди шумящих под дождем не то ветром деревьев мы опускались в руки друг друга, как в саван, как в вечный ил, как в ночной туман. В тесном палаточном раю она вилась надо мной в тусклом свете фонарика, рано или поздно опрокидываемого или закапываемого под одеждой.

      «Пустой аквариум, – думал я. – Как это по-иному… в себя пускать… то – рыбка, а то – аквариум…»

      – Почему это ты? Давай это будешь не ты?.. – заводил я ее.

      Потом она лежала рядом, остывая на холодке.

      – Я что-нибудь произнес?

      – «Все, кроме меня, арестованы».

      – Дина, ты мой друг?

      – Дружба – это возрастное.

      Я вдруг принялся говорить о том, как хорошо изменится жизнь, когда я стану писателем, как она будет иногда ко мне приходить, рассказывать истории из студенческой жизни, я их буду записывать, перерабатывать…

      «Надо испить чашу до дна,

      напитков много, чаша одна», –

      слова из моего утреннего сна вполне можно было принять за конец моей бессвязной речи.

      То,