Стучитесь в личку. Анна Никольская

ведь какие? Седые и в платочках. В лучшем случае в огромных мохеровых шапках и пахнет от них котами или пирогами с капустой. А от бабушки пахнет французскими духами, и еще она носит длинный рыжий кудрявый искусственный хвост на голове. Это когда без шляпы.

      – Нет, – говорю, – никакой бабушки здесь нет.

      – Вот видишь! – радуется бабушка.

      – А как тебя тогда называть?

      – Давай просто Лизой.

      – Но ты же мне все-таки бабушка, – нервничаю я. – Про бабушек так ведь не говорят.

      – А мы будем, ладно?

      – Ладно. Только ты меня тоже Валей не называй.

      – Хорошо. Давай я буду звать тебя котиком Тарасиком.

      – Меня уже так папа называет.

      – Нуууу… – тянет Лиза, – давай тогда Собачкиным. Хочешь?

      Глава 5

      Позапозавчерашний батон

      – Зачем ты так сказала? Что папа умер?

      – Потому что это правда. – Мама режет на кусочки морковь для жаркого: ток-ток-ток-ток по доске.

      – Мама! Как ты так можешь? Он ведь живой.

      – Он нас бросил, а это – хуже, чем если бы он на самом деле умер.

      Мама разрезает не морковь, а кухонное пространство. В одном кусочке я, в другом – она со своим острым ножом.

      – Кому хуже? Тебе? – я вдруг начинаю злиться. – Меня же в школе сироткой дразнили! Мне же сны снились! Я же все время думала, что у меня папы нет!

      – А у тебя его и нет, – спокойненько так отвечает мама. – Он предал тебя. Он женился на другой женщине. Ты ему не нужна, понятно?

      – Нужна! Он мне сам сказал. Это ты ему не нужна!

      – Не ори, хозяйка услышит, – мама невозмутимо вываливает свою дурацкую морковь в сковородку.

      – Да мне пофиг!

      – Выбирай выражения! Сказал он ей! Он тебе сейчас и не такого наговорит. Очнулся через восемь лет, говорун.

      – Папа меня искал! Он же писал мне! Почему ты мне его письма не показывала?

      – Не показывала для твоего же блага.

      – Ты врешь! Все врешь! И все время врала!

      – Успокойся, сказала. Лучше послушай меня, – говорит мама ледяным тоном и включает газ под сковородкой. – Твой отец – подлый человек. Ты не знаешь и половины того, что… – она вдруг замолкает.

      – Чего?

      – Не важно… Дочка… – мама вдруг вся как-то обмякает и опускается на табурет.

      Мне становится страшно. Ей что – плохо?

      Я привыкла, что мама всегда одинаковая – строгая и… Да, черствая, как позапозавчерашний батон. Как будто ее, как Железного Дровосека, сделали из железа, а внутрь положили только вот эти строгость и черствость. И больше ничего не положили.

      – Я тебе не сказала правды тогда, – говорит мама с табурета, – но я сделала это ради твоего же блага. Я хотела, чтобы ты помнила папу хорошим. Чтобы тебя вся эта грязь не касалась… В той ситуации это было самое лучшее, что я могла для тебя… для нас с тобой сделать, – мама подходит к окну и смотрит во двор, как будто кого-то ждет. – Я, наверное, виновата перед тобой.

      Во дворе между пальмами кто-то натянул веревку с мокрым бельем. С семейными трусами и майками. А на скамейках